— Сожалеете о том, что вы здесь?
— Гортензия, моя жена, считает, что я старый псих…
Мне все еще трудно говорить о днях, которые предшествовали нашему расставанию. По причинам, которых я не в силах был постичь, Гортензия не хотела, чтобы я уезжал. Ну и что с того? Не первый же раз мы вынуждены были расстаться. Я ездил с Бонапартом в Италию, потом возвращался туда по делам типографии. В нашем браке всегда царило доверие.
Чего же она опасалась? Когда я настойчиво спрашивал ее об этом, на глаза ее наворачивались слезы, а голос тонул в рыданиях. Глядя ей в лицо, я понимал, что она думает о моей смерти. Я пытался ее успокоить, обнимал ее и клялся, что буду осторожен. Я утверждал, что обязательно вернусь, вернусь ради нее. Увы, моя уверенность не действовала: Гортензия вырывалась из моих рук и умоляла — чего не делала никогда прежде — поведать ей, куда и зачем я уезжаю. Ради нее я нарушил правило, которое предписывало хранить наше предприятие в строжайшем секрете. Меня толкнула на это наша любовь.
— Речь идет о Египте…
Гортензия зарыдала еще горше.
— Но почему столько печали?
Гортензию мучили угрызения совести. Ведь это она подтолкнула меня к этой поездке. Она передала мне свою страсть к Египту, она дала ход этой гибельной судьбе, которая вела нас к трагедии. Речи жены моей становились нелогичны и бессвязны. Я полагал это лишним доказательством тому, что во всем, имеющем касательство к Египту, разум отсутствует начисто. Египет — болезнь, от которой не смогли ускользнуть и мы.
Любопытно, но, быть может, именно по этой причине я и решил присоединиться к экспедиции. Я хотел быть среди тех, кто поможет науке восторжествовать. Раскрывая тайны, зарытые в Египте, ученые доказали бы превосходство нашей эпохи и современной науки. Я уезжал, веря в успех. Продолжение этой истории станет доказывать мне — и порой самым ужасным образом, — что Гортензия не раз оказывалась права.
— Ты слишком стар, Морган, чтобы пускаться в такую авантюру…
Да, она была права. Мне шел шестой десяток.
— Вы чуть было не отказались, ведь так?
Я вернулся в настоящее. Бонапарт о чем-то спрашивает меня. Я на «Востоке».
— Это правда, одно время я колебался, — ответил я. — У меня уже нет вашей молодости.
— Таким образом, мудрость и разум решили за вас, и я этим восхищен. Там, куда мы направляемся, мы будем очень нуждаться в этих качествах.
Он сжал меня в объятиях, и меня охватило волнение.
— Теперь, — добавил он, — возвращайтесь на «Отважный». Мы отправляемся.
Сто двадцать пушек «Востока» приветствовали толпу, которая собралась на берегу. Артиллерист Бонапарт показал ей свое орлиное лицо, и она единодушно приняла своего героя. Женщины плакали и поднимали юбки, используя их вместо платков… Предметы их мимолетных страстей уплывали. И чтобы не расставаться с ними, некоторые женщины даже пробрались на корабли, переодевшись в солдат.
Мачты, торчавшие, как алебарды, наконец отдалились от берега. Паруса, надуваясь, захлопали на ветру. Плавучая крепость двинулась. На борту царила радостная суматоха, и можно было спокойно переговариваться, находясь на разных кораблях, настолько плотно они прижимались друг к другу.
— Что-то я не вижу Дюбуа-Эме?[44]— воскликнул поэт Парсеваль-Гранмезон. — Он должен был быть на «Франклине». Но я здесь, а его нет!
Молодой инженер Жан-Мари Дюбуа-Эме опоздал к отплытию. Затянувшийся поцелуй его любовницы оказался для него фатальным.
— Успокойтесь! — крикнул я поэту. — Он еще может успеть на «Гремящий».
Парсеваль-Гранмезон с облегчением вздохнул. Полагаю, ему нравилось это импровизированное представление на движущейся сцене: «Итак, мы идем в Египет! На Восток, не правда ли? Признайтесь, Морган!»
Я ответил ему немой улыбкой. Я еще не имел права об этом говорить. Многие солдаты тоже не знали, куда мы направляемся, и пытались выяснить это, обращаясь к нам, к ученым, чужакам, затерянным посреди морского и военного люда.
Когда я остался один, ко мне подошел палубный офицер. Он явно был не в своей тарелке:
— Кажется, вы хорошо знаете генерала Бонапарта?
— Это точно, — сказал я.
— А правда, что он поменял название своего корабля?
— О чем это вы говорите?
— Его корабль назывался «Санкюлот»! Его переименовали в «Восток» ради простого удовольствия генерала и ради его экспедиции!
— Какая разница? «Восток» — разве это не лучше, чем «Санкюлот»?
— Нельзя просто так менять названия кораблей. Есть правила, которые необходимо соблюдать! Это целое таинство.
Но республиканцы плевать на это хотели. Океан заставит нас за это заплатить. Мы узнаем, что такое несчастье… Этот корабль сгорит. Он потонет сам или будет пробит ядрами Нельсона.[45]В этом я уверен…
Передо мной вдруг появилось лицо любимой жены, взволнованное, каким я никогда его не видел. Она все еще оплакивала мой отъезд.
Моя мечта, неужели она приведет меня к кошмару?
Потом прошло время, и я забыл о предсказании моряка. Верить в суеверия, в это или в любое другое, недостойно ученого. Мне было достаточно вспомнить о том салонном педанте и его статуэтке, чтобы заулыбаться. Какие дремучие идиоты!
Мы опровергнем все эти глупости, образцовой жертвой которых должен был стать «Восток», судно вполне прочное. Мы пойдем в Египет, и там, на месте, армия Бонапарта станет завоевательницей, ибо ее главнокомандующий — наилучший из стратегов. Мифическая письменность фараонов? Наука ответила на всё пункт за пунктом; наука отвечает на любые вопросы. Я и вообразить не мог, что Египет, как и предполагала моя дорогая Гортензия, собирался предложить мне поровну счастья и величайших сомнений.[46]
