возле маленькой Лелечки. Оторвав взгляд от страницы, он смотрел в широко раскрытые, чистые, как воды глубокого озера, младенческие глаза и не сомневался в том, что Лелечка понимает каждое прочитанное им слово. Маруся, в первый раз оставляя с ним грудную дочурку, пояснила, что Витя приходится Леле дядей, и с тех пор он чувствовал себя взрослым, в полной мере ответственным за дочь любимого брата Миши. По крайней мере, он твёрдо решил постараться сделать всё, чтобы, когда Лелечка подрастет, она не пожалела о том, что у неё есть дядя. Это слово звучало так солидно, что Витя чувствовал удовольствие, произнося его даже мысленно.
Марусю и умиляла, и радовала Витина готовность нянчиться с малышкой. Когда он прибегал из школы и рассказывал новости, Лелечка поворачивала к нему голову и внимательно слушала. Так же внимательно слушала она и чтение букваря, и другие уроки, которые Витя нарочно готовил вслух. И если розовое Лелечкино личико морщилось, а из глаз готовы были брызнуть слёзы, её юному дяде удавалось убедить её не капризничать порой даже лучше, чем родной матери. Витя умел коснуться мягко, взглянуть ласково, а говорил так вкрадчиво и серьёзно, что Лелечка протягивала к нему ручки и блаженно улыбалась. А Витя, увлёкшись, мог рассказывать маленькой племяннице целые истории: и про себя, и про неё саму, как она подрастёт и пойдёт в школу, где будет у неё много друзей и подруг, и всем им она, Лелечка, будет служить примером.
Раз Маруся, войдя со двора, увидела, как Витя, укачивая Лелечку, носит её на руках по хате, прижимая к груди, и нахваливает самыми добрыми словами, какие только приходят ему на ум.
– И даже маленькие птички не будут тебя бояться, а станут брать хлебные крошки из твоих ладошек своими клювиками, когда ты пойдёшь кормить их, – услышала изумленная Маруся. – Они умеют кушать осторожно и не сделают тебе больно, потому что будут любить тебя.
Заметив Марусю, Витя как будто слегка смутился. Маруся, в свою очередь желая скрыть неловкость, лишь выдала себя ещё больше.
– Ох, как ты её балуешь, нашу Лелечку! – притворно всплеснула она руками с тихим смехом.
– Это я её воспитываю, – возразил Витя шёпотом. – Ведь если говорить человеку, пока он маленький, что он хороший, он непременно вырастет хорошим.
– Гляди ж ты! – искренне восхитилась Маруся, осторожно принимая из Витиных рук почти уснувшую Лелечку. – Надо думать, твоя мама день за днем только и твердила тебе, какой ты умница. Или ты сам такой уродился?
Ей нравилось, когда Витя вдруг опускал свои ясные голубые глаза. Но если с чем и уродился этот обаятельный смышлёный хлопец, то с выдержкой, какой позавидовал бы и взрослый. Ему ничего не стоило в один миг овладеть собой, преодолев стеснительность. И вот он уже поднял на неё взгляд, прямой, открытый, приветливый:
– Не знаю, тётя Маруся. Мама мне всё сказки рассказывала. Мне особенно нравилось про доброго мишку, который зверей в лесу защищает и кормит. Ну я пойду? А то меня ребята ждут…
– Иди, – кивнула Маруся, а когда Витя уже выскользнул во двор, пробормотала себе под нос: – Ну какая же я тебе тётя?!
В словах этих прорвалась внезапная досада, и Маруся вдруг ясно осознала, как бы ей хотелось звать Витю своим сыном или братом. Он был для неё такой же родной, как маленькая Лелечка и как любимый Миша одновременно. Такой родной, что даже страшно. Она не могла объяснить себе этот страх, пронзивший её до костей, заставив содрогнуться всем телом. Но Лелечка сонно зашевелилась у неё на руках, и Маруся ощутила на своих щеках её тёплое дыхание.
Балалайка
– Витя, это тебе! – торжественно произнёс Миша, протягивая младшему брату заветный подарок.
Балалайка, совсем новенькая, ещё пахла лаком, которым был покрыт её узкий темный гриф.
– Ух ты! – восторженно воскликнул Витя, беря в руки долгожданное сокровище и прижимая к себе. – Спасибо!
– Я ведь обещал, что будет у тебя балалайка! – широко улыбнулся Михаил, радуясь его счастью.
Витя осторожно тронул струны.
– Дай-ка мне пока, а ты бери мандолину, состроимся! – предложил старший брат.
– Всё ему: и мандолина, и балалайка! – не преминул подать недовольный голос средний брат Володя.
– Вот уж не тебе бы жаловаться! – отозвалась мать. – Будто тебе кто играть не даёт! Да только пока Витя за мандолину не возьмётся, тебе она без надобности. А гитара вон у тебя на что?
– Если хочешь, Володя, мы будем играть по очереди, – предложил Витя примирительно.
– Да ладно, – тотчас смягчился средний брат. – Нужна мне больно ваша балалайка! Я и вправду лучше на гитаре…
– Вот и я надеюсь, что вы уж как-нибудь поделитесь, драться не станете! – подхватила мать. – У нас дома теперь целый ансамбль, так ведь?
И все трое сыновей дружно заулыбались. Что и говорить, Володе, конечно, иногда бывало обидно, но всё-таки он и сам любил младшего брата. С Витей было просто невозможно поссориться всерьёз, и как его ни баловали, характер у него ничуть не портился.
Всего несколько Мишиных уроков – и вот уже Витя самостоятельно наигрывал по вечерам на балалайке первые простенькие мелодии, а Володя порой присоединялся к нему на гитаре. Мать с отцом любили, когда в хате звучала музыка. Прежде эту радость доставлял им Миша, но теперь за дело взялись младшие сыновья, и особенно Витя. Он был самый музыкальный из всех. Балалайка давалась ему так же легко, как мандолина, которую он на время забросил, осваивая новый инструмент.
Чем дальше, тем быстрее подбирая на слух знакомые мелодии, Витя сам не заметил, как легко пережил Мишин отъезд. Прежде разлука со старшим братом, Марусей и Лелечкой далась бы ему куда трудней. Но за струнными переборами на душе было светло, и казалось совершенно очевидным, что у Миши всё складывается как нельзя лучше. Только теперь Витя осознал по-настоящему, какое это счастье, что старший брат больше уже не работает в шахте, зато сгодился для более безопасной, хотя и не менее важной и ответственной работы. Нет, конечно, шахтерский труд очень важен, мысленно говорил себе Витя, но думать всякий раз, когда твой брат на смене, вернётся ли он домой, – это так трудно!
Отчего-то Витя боялся за Мишу так же сильно, как и гордился им. Мать как-то сказала, что кому-кому, а только не Мише работать в забое под землей. Сказала она это то ли к слову, то ли по каким-то суеверным соображениям или материнским предчувствиям, но в Витиной душе глубоко отозвались её слова и засели
