то не так уж и трудно очень скоро понять — как. Сейчас он может напугаться, поняв моё превосходное положение… Хорошо ли, плохо ли идут дела, я стараюсь и в том и в другом случае проявлять себя совершенно одинаковым образом. Правда, иногда не удается скрыть улыбки. Люди же настолько по-разному, но непосредственны в своих чувствах, что не могут скрыть свои чувства, не могут научиться быть бесстрастными в игре. Вот — Пан. Достаточно взглянуть на его пальцы, дабы узнать его состояние. Я играю крайне редко. Больше стараюсь наблюдать за тем, как играют другие и уже научился давно во всём и всегда сдерживать своё необузданное «Я». Вот только письма ещё продолжают меня выдавать. И, когда я téte-à-téte с некоторыми людьми — вы дают глаза, но здесь я просто не в состоянии уследить за собой, забываешь обо всем, и рассудок делается бессильным перед чувствами.
Зрители заволновались. Все курят, я не только вижу, но чувствую, как за нами напряженно следят шесть пар глаз. Белобрысый бросает десятку. Я пытаюсь уловить его настроение. Наши взгляды встречаются. Он зол. Хотя ни один мускул не шевелится на его лице, но зрачки сильно расширились и, когда он отводил глаза, так же молниеносно сузились, злорадно говоря «ну гусь, плохи твои дела».
Я тоже кладу червонец.
— Сварим? — белобрысый выговорил это, словно отстучал по металлу. — Нет, — отвечаю.
Он смотрит в упор на меня. Я стараюсь не улыбнуться.
— Давай, — уже растягивая слоги повторно предлагает он.
— Нет, — я уставился на свою левую руку.
Белобрысый неуверенно кладет карты на стол. Поправляет их большим и указательным пальцами обеих рук. Самообладание, по-видимому, покинуло его. Судорожно сорвав с руки часы, он швырнул их в кучу денег.
— Вскрываю, — не то с радостным злорадством, не то с отчаянием, почти выкрикнул он.
Дрожащей рукой открывает кар у. Три картинки — тридцать очей. Он улыбается, предвкушая…
Я раскрываю свои карты веером, складываю, вновь раскрываю и бросаю на стол.
Два туза и семь треф. Белобрысый бледнеет, глаза его сузились, уши покраснели. Его передёрнуло. Он схватил мои карты и бессмысленно пролепетал: «туз черви, туз треф, семь треф». Он весь как-то сник. Встал из-за стола, налил стакан кофе, дрожащей рукой поднёс ко рту. Стакан громко стукнулся о зубы… Он молча одевается. Подошёл Астроном, взял из кучи на столе десятку, часы, протягивает белобрысому. Тот всё ещё ошалело смотрит на три карты, брошенные на столе.
Пан оперся обеими руками о стол, уставился в него невидящими глазами и пробормотал:
«Дайте мне пиджак».
Астроном подошёл к столу, сгрёб кучу и, разделив её на глаз на три части, одну отодвинул в мою сторону, другую оставил на месте, а третью собрал и протянул Пану.
По улице я шёл как слепой. Я устал, я сбит с толку этой безумной, азартной, красивой игрой.
— Привет! Послушай, тебя искала Мария.
Я оборачиваюсь на голос подошедшего. Силюсь вспомнить, где я его видел, как его имя. Имя так и не вспомнил, но зато теперь до меня дошло, что это её сокурсник. — Понял, — ответил я и направился к ближайшему телефону-автомату. Возле автомата очередь. Жду. Наконец-то набираю номер. Долго никто не подходит к телефону. Я уже собираюсь повесить трубку…
— Алё?
— Мария!?
— Да, я. Я сегодня тебя искала.
— Знаю. Потому и звоню.
— Иначе бы не позвонил?
— Пришёл бы. Ты не против?
— Нет. Но лучше встретиться в парке.
— Да, лучше.
Я жду. Она пришла сразу же. Я смотрю в её глаза. Они отражают свет фонарей. Усталые, слегка припухшие, с красноватыми белками. Она плакала. Я знаю, что лишь один повинен в этих слезах. Однако, что ей сказать?
— Пошли в ресторан?
— Нет.
— Почему?
— Не хочу.
— Что у тебя здесь, — я ткнул пальцем в свёрток.
— Ты просил меня как-то принести почитать, — она протягивает свёрток мне.
Разворачиваю. Листаю. Моруа — мне нравится его манера письма. — А Фейербаха у меня нет, — добавила она, — В библиотеке возьмешь. — Там нет, я уже спрашивал.
Осенний ветер шелестит в пожелтевших кронах, становится прохладно. — Ты не замерзла?
— Немного.
— Пошли к нам?
— Нет, не пойду.
— Что так?
— Мне скоро домой, — она смотрит на меня грустно-грустно.
Я стараюсь выдержать её взгляд, не опустить глаз.
— Зачем все это? — тихо спрашивает она.
— Что ЭТО? — не понял я.
— Зачем ты позвонил?
Я молчу. Вопрос застигает меня врасплох. Право, зачем я позвонил? Ах, как порой трудно бывает ответить на простой вопрос. Почему я не к Лайле пошёл сегодня, не пошёл куда-нибудь к друзьям? Ведь есть куда пойти. Мне хорошо. Очень хорошо, когда рядом Мария. Какое-то детское, безмятежное состояние… И все тревоги, заботы — всё остается где-то далеко; кажется ненужным, никчемным. — Я позвонил… я хотел узнать, зачем ты меня искала? — хм, как нерешительно это сказано. — Зачем, зачем? Я хотела тебя видеть, я соскучилась, я устала от всех и всего. Зачем, — Мария смотрит под ноги на опавшие листья. И вдруг, без всякого перехода, спрашивает, — А ты что-нибудь за эти дни написал?
— Да. Написал небольшой рассказ. Хочешь?.. — чувствую, как волна необъяснимого тепла захлестывает меня, захватывает мой разум. «Зачем ты меня любишь? Меня же нельзя любить. Я писал тебе об этом. Мне кажется я всем приношу несчастье. Зачем я влюбил тебя в себя? Ведь тогда, на полевых работах, я, просто выбирал с тобой картошку в один мешок. Мы болтали, я посмеивался над тобой, придумал тебе дурацкое прозвище, варьируя фонемы в его произношении. Тебя это страшно сердило, ты обижалась и говорила, что я — невыносим и не умею шутить. Я однажды, так же вот, в шутку обозвал тебя одной из своих вариаций; ты посмотрела на меня и сказала: «Какой же ты противный». Меня задело это «ПРОТИВНЫЙ». Я уставился на тебя и, полушутя, полувсерьез сказал «А противных — всегда любят». И ты любишь. Пожалуй, с того момента начались наши странные отношения. Я не виновен, что мои слова роковым образом подействовали на тебя. Но и сам я как-то иначе с тех пор стал относиться к тебе. Я знаю, ты все это перечувствовала, пережила, но не скаку же я обо всем вслух, сейчас. Уже достаточно времени прошло, в наших отношениях многое изменилось. Я, иногда вспоминая ту осень, дивлюсь случайности (или неслучайности) нашего сближения. Но вот в последнее время что-то надломилось. Где, когда, что? Я не могу сказать». Мне на ум полезли стихи и я вслух негромко начал,
— Я никогда вам не прощу
Любви, что вы
