Она не солгала!
Осознание этого так резко меня накрывает, что заставляет мой пульс ускориться. Генерал снова переводит взгляд на моё лицо. И останавливается на нём. Разве он не видит, что я только что соединила всё воедино благодаря тому, что он проговорился? Неужели ему нет дела?
— Почему мы не можем встретиться с ней снаружи?
Я жестом указываю на помещение, похожее на темницу.
— Потому что моя жена находится внутри и не может выйти к тебе.
Его жена… Мой пульс учащается, когда он это произносит. По правде сказать, Юстус и Мириам невероятно друг другу подходят, оба коварные и злые.
— Как вообще вы заставили её выйти за вас замуж?
Юстус улыбается мне мерзкой улыбкой.
— Очень просто. Я предложил ей выбор: брак или смерть. Она предпочла брак.
Ни черта себе ты психопат.
— Как романтично. А нонну вы так же заставили выйти за вашу больную задницу?
Мои глаза округляются, когда я понимаю, что только что назвала одного из своих тюремщиков «задницей», да ещё и «больной». Он, конечно, действительно ей является, но мерда… Что если он тоже решит отыграться на Антони за своё уязвлённое эго?
Я лихорадочно пытаюсь придумать что-нибудь, что сможет его успокоить, пока он в конец не сорвался, но не успеваю этого сделать.
— Кровь от крови моей, плод чрева моей дочери…
До жути приторный голос разрезает напряжённый воздух и заставляет меня снова перевести взгляд на подземелье.
— Подойди, чтобы я, наконец, могла на тебя взглянуть.
Мириам существует. Она действительно существует.
— Что эта ведьма только что сказала, Юстус?
Хриплый голос Данте врезается в закругленные раковины моих ушей.
Я хмурюсь, потому что она произнесла свой призыв далеко не шепотом, а Юстус стоит на таком же расстоянии от неё, что и мы. Может быть, вещество из Неббы влияет не только на желудочный сок Данте?
— Я ещё не выучил шаббианский, Маэцца, но думаю, она сказала что-то насчёт крови.
Мать его… что? Мурашки покрывают каждый миллиметр моего тела, что должно придавать моей коже вид змеиной чешуи.
— Говори на люсинском, стега! — Данте произносит слово «ведьма» с таким отвращением.
Мгновение спустя из глубин тьмы снова доносится голос:
— Хорошо. Дитя Шаббе и Небесного королевства, внук Косты Регио, подойдите, чтобы я могла соединить вашу кровь и снять заклятие Фэллон.
Я не двигаюсь с места, и Данте толкает меня вперёд так, что я спотыкаюсь. При обычных обстоятельствах я бы зарычала на него, но текущие обстоятельства нельзя назвать обычными.
Я, мать его, говорю на шаббианском!
Ну, по крайней мере, я его понимаю. Не думаю, что я могу на нём разговаривать. Или могу? Сибилла и Фибус говорили, что я часто бормочу во сне какие-то непонятные слова. Что если я говорю во сне на шаббианском? Что если мне снятся сны на шаббианском?
Знание чужого языка кажется мне сверхъестественной способностью. А ведь Мириам ещё даже не разблокировала магию в моей крови.
— Фэллон, дорогая, подойди ко мне.
Наверное, меня должно рассердить то, что пленённая колдунья назвала меня «дорогая», но моё внимание обращает на себя то, как она произносит моё имя. Двойная «л» скатывается с её языка, точно рулон шёлковой ткани, и заглушает последний слог, который звучит в её исполнении как «ан», а не «он».
— «Эби» это фамилия королевской семьи, Росси? — хриплое бормотание Данте ударяет в мои пульсирующие барабанные перепонки.
Эби? Когда это она… О, неужели она это произнесла? Это странно, но я не сразу перевожу это слово в исполнении Данте. Может быть, дело в его акценте? А, может быть, я понимаю шаббианский только, когда на нём говорит Мириам?
Думаю, это было бы необычно, но не настолько необычно, как умение людей превращаться в птиц.
— На Шаббе детей называют именами их матерей, которые произносятся после их собственного имени, то есть Фэллон должны были звать Фэллон амЗендайя.
Прядь тёмно-рыжих волос Юстуса прилипла к синему бархатному мундиру, который подчеркивает резкие очертания его четырёхсотлетнего тела.
— Эби — значит «дорогая».
Удары сердца отдаются мне в рёбра и бьются о кожу, точно змей, пойманный в рыбацкую сеть.
— Разве тебе не хочется познать свой истинный потенциал, маленькая королева? — шепчет Мириам из темноты.
Я почти говорю ей, что не согласна на женитьбу, которую запланировал для нас Данте, но к моему счастью Юстус не даёт мне совершить глупость, когда бормочет:
— Ты уже забыла, что сказал тебе Данте насчёт использования шаббианского языка, Мириам?
Он напоминает мне нашу древнюю директрису Элис в те дни, когда Сибилла и я возвращались с прогулки, а наши платья были испачканы пятнами от травы весной и грязью зимой.
Я облизываю губы.
— Что она сказала?
Я молюсь, чтобы мои покрасневшие щёки не выдали то, что я прекрасно её поняла.
А в курсе ли она сама? Она должна быть в курсе, если она так упорно использует этот язык. Расскажет ли она остальным, или это станет нашим секретом? О чём это я вообще? Зачем этой женщине иметь со мной какие-то секреты?
В комнате воцаряется тишина.
— Прости меня, Маэцца. Я забыла, что Коста сжёг все шаббианские книги в тот день, когда бросил меня в эту темницу вместо своей постели.
Признание Мириам заставляет меня возненавидеть первого люсинского короля ещё сильнее, но не из-за того, что он бросил её в подземелье — она абсолютно точно это заслужила — а потому что он уничтожил чужую культуру, чтобы переписать историю по своему усмотрению.
— Нам следует приступить к свадебной церемонии и высвобождению магии пока луна в зените.
Юстус перекидывает через плечо свои волосы, собранные в хвост.
А как они все определяют яркость луны? Может быть, в этом подземелье где-то есть окно? Разве это дальновидно?
— Осветите подвал! — командует Юстус огненному фейри.
Мужчина с янтарными глазами подходит почти бесшумно. Его кадык опускается и поднимается, когда огонь охватывает его руку. Не делая больше ни шага вперёд, он направляет пламя в виде горящей усеченной дуги в сторону самой дальней стены. Пламя распространяется по стене, образуя десятки ответвлений различной длины, которые озаряют черный подвал светом. Меня настолько ослепляет сияющее люсинское солнце, что моим глазам требуется мгновение, чтобы привыкнуть.
И когда это происходит…
Несмотря на то, что помещение сверкает от огромного количества сокровищ, единственное, что я вижу, это женщину, сидящую на золотом троне и положившую одну руку себе на колени, а другую на подлокотник. Юстус говорил о том, что мы похожи, но я оказываюсь не готова к тому, насколько сильно она напоминает мою
