выждать, пока противник первым не откроет свои слабые стороны. В тот момент, когда Бандерас (когда он увидел его, то подумал: «ты смотри — вылитый Бандерас!») наконец появился в дверях кухни, поверенный уже находился на грани своих слабых абстинентных нервов. Он как раз размышлял над тем, как вытащить у старика сигарету, чтобы тот ничего не заметил.
— Теперь ты немного подожди меня, — сказал он. — Я схожу в свою комнату за курткой и блокнотом.
Спустя несколько минут, когда они немного отошли от дома, он спросил Тонино:
— Это ты слил и вымыл мой ночной горшок?
— Что ты имеешь в виду? А, это… Да, я, кто же еще? В доме сейчас живем только мы втроем.
— Тонино, это был мой горшок. То есть посуда, разумеется, твоя, но содержимое было моим. Я бы сам все сделал, рано или поздно, а так получилось как-то глупо, не знаю…
— Да не переживай ты по мелочам. А чем, ты думаешь, я занимаюсь, сидя целый день дома с отцом? Кто постоянно достает горшок из-под его коляски? Он ведь хлещет пиво как сумасшедший!
— О’кей, но пойми, мы всего полдня как знакомы, а ты мне уже горшок вымыл, кровать застелил… Я прямо чувствую себя не в своей тарелке. Давай договоримся кое о чем. Если я сам тебя не зову и не прошу, ты, пока я у вас живу, вообще не заходишь в мою комнату. Хорошо?
Тонино помолчал несколько секунд.
— Хорошо, если ты так хочешь. Ты только скажи, как тебе понравился вид из окна сегодня утром? Эта нижняя юбка, развевающаяся на ветру…
— Какая нижняя юбка?
— Вечером я подвесил старую мамину белоснежную юбку за окном мансарды, чтобы скрасить тебе утро, когда ты проснешься.
Синиша остановился.
— Тонино, а вы с твоим стариком каждого поверенного вот так с ума сводите?
— Не знаю, что ты имеешь в виду. Если ты о юбке — то эта идея пришла мне в голову вчера, пока ты спал в каюте. Ни для кого из твоих предшественников я ее не вывешивал. Более того, после маминой смерти я ее даже ни разу не доставал из шкафа.
— О боже, боже, боже… О’кей, о’кей, забудь. Спасибо за заботу, я правда очень тронут, но больше не надо. А сейчас, пожалуйста, покажи мне достопримечательности Третича. Можем начать с этих вот солнечных панелей на крышах.
Полтора часа спустя восьмой поверенный правительства на острове Третич вместо толпы народа предстал перед пустым алтарем небольшой церкви святого Евсевия. В течение пятнадцати минут после назначенного времени снаружи, на условленном месте, никто так и не появился. Причем не только в лоджии — весь Пьоц (название главной улицы было только сотой частью всего того, что Синиша узнал от Тонино во время утренней прогулки) зиял пустотой. Так пусто не было даже в его голове, из которой, казалось, все то, что поверенный знал до сих пор, и все новое, что он узнал за сегодняшнее утро, словно расплавленный свинец вытекло ему под ноги и застыло между подошвами ботинок и булыжниками мостовой. Никто, ни одна живая душа не пришла на собрание! Этого, конечно, стоило ожидать: не зря же этот остров стал лобным местом для семерых его предшественников — но все же… Это был бойкот эпического масштаба, самое страшное событие во всей политической карьере Синиши, даже больший провал, чем та афера, из-за которой он здесь оказался. Бывало, на его выступление или пресс-конференцию приходило всего два человека — случайные прохожие или те, кого заставили прийти, — но такое с ним произошло впервые. А если к этому прибавить то, что он за эти полтора часа узнал от Тонино, становилось еще страшнее.
— Безумцы! — крикнул он, отвернувшись от алтаря и глядя против света на длинноногий силуэт Тонино, который остался стоять в небольшом дверном проеме при входе в церковь. — Вы все безумцы, — сказал он тише. — И ты вместе с остальными. Чем вы тут занимаетесь? Что вы хотите создать? Какую-то утопию, Аркадию, какого хрена?
Тонино слегка кашлянул: — Кхм, мы в церкви…
— Да что церковь, какая церковь? У вас нет ни священника, ни службы, а этот тип, что нарисован наверху, — вылитый святой Георгий, если только Евсевий не участвовал по молодости в рыцарских турнирах, а потом покаялся! О чем ты говоришь, парень?!
— Как бы тебе объяснить… хм… это тоже долгая история. Эта церковь изначально и была посвящена святому Георгию, но в шестнадцатом веке, если мне не изменяет память…
— О, нет! Нет-нет-нет, пожалуйста, прекрати… Не надо, я прошу тебя… Все эти твои долгие истории. А вот эта святая вода при входе — которая на самом деле морская вода — это, конечно же, опять долгая история?
— Ну, если нужно, я могу ее сократить. Ты, возможно, слышал, что в консервативных католических общинах на побережье есть такой обычай, когда настоятель вскоре после Пасхи идет благословлять море. У нас нет настоятеля уже почти шестьдесят лет. Следовательно, у нас некому благословлять обычную воду. Но если ты воскресишь в памяти античное изречение «опусти палец в море, и обретешь связь со всем миром», то сможешь заключить, что самая святая вода на этом острове — это и есть морская вода. Поэтому…
Синиша устало пожал плечами.
— Логично. Все очень логично. Но это не отменяет того факта, что вы конченые психопаты. Лично ты мне симпатичен, но и ты тоже псих, стопудово.
— Я просто стараюсь тебе помочь. На острове ты определенно не найдешь другого такого человека. Звучит банально, но здесь я твой единственный друг, по крайней мере пока.
Пораженный в самое сердце, поверенный взял своего переводчика под руку, вывел его из церкви и сел с ним в углу лоджии.
— Ладно, блин, друг ты мой единственный… Извини, если я тебя обидел, я правда не хотел: просто после всего, что ты мне наговорил, еще и этот тотальный бойкот… Скажи, что мне теперь делать? Я здесь новичок, а у тебя уже есть опыт в подобных ситуациях.
— Сразу хочу тебя предупредить, что если ты сейчас пойдешь по деревне и начнешь расспрашивать, почему никто не явился, все будут отвечать, что вы друг друга неправильно поняли и они думали, что собрание в одиннадцать вечера. Ни в коем случае не соглашайся. Если ты и вправду решишь устроить собрание за час до полуночи, они объявят тебя душевнобольным и недееспособным и будут бойкотировать любую твою новую инициативу до тех пор, пока ты таким действительно не станешь. Как третий поверенный.
