временно живёт одна, одеяла лежат тяжёлой грудой. Стрела спросоня отталкивает их, освобождаясь от вялой духоты пробуждения. Его сон прервали раздвинутые шторы. Лучи света тонкой простынёй окутывают фигуру Светы перед мольбертом. Он сползает с постели, подходит ближе. На холсте цепочкой выстраиваются дворцы и храмы, тянутся своими шпилями до самого неба. Они столь огромны, что человеческие фигуры рядом с ними превращаются в точки, а стены их изрезаны повторяющимися узорами сложной симметрии и строения. Света тараторит, продолжая водить кистью по картине. Она болеет архитектурой 18–23 века и повторяет, немного чересчур восторженно, какая она сложная, как разнообразны её детали, как меняет её игра световых лучей. Объясняет, что эти здания должны были повторять природу, линии сводов, витражей и колонн — напоминать сплетающиеся ветви, шпили — тянуться вверх подобно вершинам деревьев.
В последний раз они виделись на вечере по случаю начала лета. Стрела то и дело предпринимая попытки вырваться из своего корпуса, и, наконец, старания увенчались успехом. Он понёсся по тёмной прохладе студенческого городка к Светиному общежитию.
Студенты большей частью кучковались в нескольких комнатах западного крыла и в пристройке с обширным залом. У художников веселье уверенно подбиралось к зениту. Ему навстречу выбежала Светлана с горсткой незнакомых людей и потащила его за руку по коридору.
Сам вечер Андрей запомнил урывками. Вспомнилось, что повсюду стояли лампы из синего стекла и кое-где на полках — из алого. В залу притащили музыкальные инструменты: арфу, румпу5, звонок, марьин шар вроде тех, что используют в церкви. Время от времени те, кто умел играть, брались за инструмент, а остальные присоединялись к танцующим. Исключение составлял марьин шар — на металлической сфере играли все подряд, и по комнатам то и дело разливались его вдумчивые звуки.
Все уже успели порядком опьянеть. Он вспомнил, что в какой-то момент мимо них пробежала светловолосая девушка совершенно без одежды. Света изловила её и завела к себе в комнату, оттуда девица вышла разрисованная с ног до головы ветвлениями кровеносных сосудов, на которых росли листья, а на животе и рядом с сердцем поблёскивали изображения лун Крэчич. Что-то инфернальное сквозило в том, как она, оступаясь, прошла по коридору, пересекла зал, освещённая синими лампами со всех сторон, и плавно изогнулась под звуки марьина шара, как подающий знаки мим.
Вспомнил он и то, как Света, подуставшая, откинулась на диване, и алый свет заставил её прикрыть глаза. Вокруг мелькали пятна шляп, костюмов и женских платьев, звенели оклики, стучали шаги, а Света тихим голосом тянула:
— Знаешь, мне иногда снится, как что-то массивное пытается придавить меня к земле. Какая-то грубая тяжесть намного сильней меня, и сопротивляться бессмысленно. Я пытаюсь взлететь вверх на всём, что попадётся, — на крыльях, на ковре, на ветке дерева. Смешно, правда? Но чаще приходится взлетать просто так. Иногда у меня вообще нет тела, но я вижу мерзкое существо, и оно силой заталкивает меня в мою же собственную физическую оболочку. Очень неприятно. Тело становится неповоротливым, мышцы отвратительно тяжелеют, напрягаются и сковывают собственные движения. Но, знаешь, иногда мне кажется, есть что-то противоположное, иначе почему во всех снах я освобождаюсь и лечу?
Ещё там играла музыка — удары румпы и звонока в жёстком ритме, а между ними длинные-длинные паузы. Света качалась в такт, а вместе с ней раскачивалось её платье, — чёрное, перехваченное простым поясом, — и ленты в волосах покачивались — одна зелёная, другая жёлтая. Андрей в стороне наблюдал, как замирают фигуры танцующих, подобные шаманам в доисторических джунглях. Ритм ускорялся, Света крутилась всё быстрее, выбрасывала руки вверх спиральными движениями и сама вверх подавалась, будто хотела взлететь, переполненная алой силой, вырванной лучом из лампад и жгущей её волосы. Кто-то пел знакомое: «Что было — обратится прахом, взмывает ввысь летающий шатёр, и пламя перемен незримым махом спаляет миг, стирает лица и расставаньями встречает». Нарастал хаос движений. Руки, ладони, пальцы закрывали невидящие глаза, рвались вверх-вниз вертящимися узорами розеток, разбивали свет в стёкла калейдоскопа. Вдруг — резкое падение ритма. Так птица, взлетев над вершинами деревьев, раскидывает крылья и парит. Так неспешно летают семена и пух, а ещё пыль и пепел. Всё задумчивей арфа, печальней мелодии марьина шара, и слова вновь и вновь приходят с тяжёлой настойчивостью. Ритмы повторялись один за другим, с самого начала, быстрей и быстрей сменяли друг друга в сужающемся кольце, пока не слились в одно, и последняя фраза не обрушилась затишьем, — таким предчувствием прощания обрушилась, что после он все прощания мерил этой тишиной.
Глава 4. Серая лынь
Андрей перелистывал страницы альбома, в котором делал наброски будущих скульптур. Края листов запечатлели его вездесущую привычку в задумчивости рисовать серую лынь6. Он раньше не представлял, как прочно в нём засели размышления об этой траве, вернее о том, что он с ней связывал. Выходит, всё это время её стебли исподволь прорастали в его мыслях. «Но с какой целью?» — Андрей вглядывался в небрежные каракули. «Что вы подсказываете мне, куда вы пытаетесь меня привести? Я гадал над вашей тайной ещё тогда, восемь лет назад. Я корпел над ней все предыдущие дни, когда строчил письма в Керавию, но никто из знакомых не смог мне подсказать. Может, сейчас вы заговорите со мной? Я ведь даже сделал скульптуру в виде серой лыни. Травинку увеличил до половины себя и придал твёрдость, лишь бы разгадать. Со мной такое творилось — удивительно, как её, серолицую, тогда не вылепил», — размышлял он, глядя на оживающую статую.
Как сейчас ему вспомнился день чуть больше восьми лет назад, казавшийся поначалу в точности таким же, как и остальные до него — стылым, квёлым и бесцветным, точно застиранная ткань. Стрелу радовала лишь пасмурная погода. Яркий дневной свет стал для него невыносим, так же, как и громкая диссонирующая музыка, — и то, и другое ужасно било по мозгам. Наконец-то стемнело, зажглись фонари, и безрадостный день перетёк в раздражающий вечер. Андрей с двумя спутниками шёл по мокрым улицам, и рты у его приятелей не закрывались.
— Э, Матвей, точно никого не будет? — придерживая капюшон, лениво поинтересовался Сашка. Это он так, потрепаться хотел, вряд ли его пугала перспектива быть пойманным. Его вообще мало что пугало.
— Да спокойно, всё путём. На дежурстве только я
