Шум — оратору не помеха. Начинай!
— Компас! — крикнул Симон.
Удивленный столь необычным заголовком, зал умолк.
— Компас! — повторил Абесадзе.
— Какой компас? — спросил Шалва.
— Как — какой? — удивился Симон. — Обыкновенный.
— Морской или сухопутный?
— В данном случае сухопутный.
— Следовательно, твои стихи читаются только на суше?
— Дайте мне прочесть! Всего две строфы! — обиделся Симон.
— Слушаем!
— Компас.
К северу стрелка рвется одна,
К югу другая стремится.
В чем тут загадка, скажите, друзья!
В чем тут секрет таится?
Две стрелки компасу даны не зря,
В движенье их — смысл изначальный;
На севере город великий — Москва,
На юге — Гори наш славный!
Симон захлопнул тетрадь и улыбнулся улыбкой победителя. В аудитории воцарилась мертвая тишина: созданный поэтом совершенно новый художественный образ ошеломил слушателей. Я взглянул на Гурама, он удивленно моргал глазами. Признаться, я и сам был растерян и ждал, какую оценку даст стихам наш уважаемый Шалва.
— Кто хочет высказаться? — вдруг спросил он.
Никто не отозвался.
— Что, не понравились стихи?
— Стихи очень интересные, но... — подал голос одни из критиков.
— Так. Чем же они интересны? Говори!
— Пусть сперва скажут другие, — отступил критик.
— Ты скажи свое, другие свое скажут.
— Свое я уже сказал. Стихи интересные. Особенно удачно найден финал.
— Чем же он удачен? — не отставал Шалва.
— Ну как же! Север притягивает стрелку потому, что на севере Москва, а юг — потому, что там Гори.
— По-твоему, это правильно?
— Может, и неправильно, во всяком случае, поэтично! — парировал критик.
— Садись, Церодзе... Что думает Гурам?
— Ничего.
— Как же так? У тебя нет никакой мысли?
— Мысли у меня есть, но не об этих стихах.
— По-твоему, стихи бессмысленны?
— Наоборот, очень даже оригинальны. Подобного осмысления компаса я нигде еще не встречал.
— А стихи о компасе вообще ты встречал?
— Не могу припомнить. Скорее всего нет.
— Хорошо. Садись. Если вспомнишь — скажи.
Гурам сел.
— Ну, кто еще желает?
Аудитория молчала. Шалва подождал с минуту, потом обратился к Симону:
— Скажи, пожалуйста, Абесадзе, тебе приходилось видеть компас?
Краска обиды и оскорбления залила лицо поэта.
— Смеетесь, уважаемый Шалва?
— Это ты смеешься, брат, над нами! Разве у компаса две стрелки?
Симон иронически улыбнулся:
— А сколько?
— У компаса одна стрелка. Понимаешь? Одна стрелка с двумя разноцветными концами.
— Для поэзии это не имеет решающего значения.
— Это имеет значение для путешественника.
— Главное — смысл образа. А его-то вы не поняли! — вспылил Симон.
— Что ж, Шекспира я кое-как понимаю, а твоего компаса не осмыслил, — улыбнулся Шалва.
— Да что вы, в самом деле! Неужели действительно не понимаете, почему стрелку притягивают север и юг?!
— Почему?
— Да потому, что на севере Москва, в Москве — Кремль, в Кремле — Сталин!
— У Сталина магнит в кармане, что ли?
Симон посинел.
— Товарищи! — встал Шалва. — Так писать стихи нельзя. И вообще, не надо писать стихи о компасах, биноклях и термометрах. Нужно знать — что, о чем, для кого и для чего мы пишем.
— Я прекрасно знал, о чем писал! — крикнул Симон.
— Что ты знал? Что у компаса две стрелки? Да? И потом, что ты прикажешь делать, скажем, персиянину? Ведь для него и Москва и Гори — все север!
— Мои стихи не для Персии! — выпалил Симон.
— Вряд ли они подойдут и для Гори...
— Я еще молод, — пустил слезу Абесадзе.
— Потому тебе и говорят по-хорошему. Будь ты постарше, разбил бы я тот компас об твою башку! — взорвался Шалва.
В аудитории раздался смех.
— Вот заберу свои стихи и вовсе уйду из кружка! — пригрозил Симон.
— Только не доверяйся своему компасу, иначе домой не попадешь! — предупредил его Шалва.
В зале захохотали. Абесадзе вскочил с места и вышел, громко хлопнув дверью.
Шалва несколько раз прошелся по аудитории, затем вызвал меня:
— Барамидзе, есть у тебя что-нибудь новое?
Лежавшая в кармане тетрадка со стихами вдруг обожгла меня, словно я прислонился к раскаленной печке. Я провел рукой по вспотевшему лбу и тихо произнес:
— Уважаемый Шалва, сегодня я не буду читать.
— Почему? — удивился Шалва.
— Я ничего не написал.
— Почему же? Ведь прошу я всех вас — пишите стихи!
— А что писать? Все равно вы нас на смех поднимаете! — проговорил Тенгиз.
— Что значит — на смех? Может, вы думаете, мне больше нечего делать, как только слушать вашу болтовню? Да лучше я сяду дома, почитаю Толстого, Экзюпери, Галактиона...*1 — обиделся Шалва.
— Поэт — натура нежная. С ним нужно быть чутким, — сказал Циклаури.
— Это кто же нежные натуры? Может, ты, Циклаури? Или Абесадзе? Да запряги вас вместо волов, вы гектар земли перепашете!
— Физическая комплекция тут ни при чем. Вы в душу поэта загляните, — подал реплику один из начинающих критиков.
— Гляжу, дорогой, и ничего не вижу.
— А вы должны увидеть, открыть! — настаивал критик.
— Я не Колумб! Я критик.
— Ведь сумел же Чавчавадзе открыть Бараташвили? — крикнул кто-то.
Бараташвили существовал. Чавчавадзе было что открывать. Пожалуйста, будем величать друг друга Белинскими, Толстыми, Бараташвили. Ведь нам никто не поверит?
—Тем хуже для них! — заявил Циклаури.
— Циклаури, ты напиши хоть одно стихотворение, хоть одну строфу, похожую
