нож.
— Теперь экономить незачем. Съешьте еще по кусочку, а?
Клер и Лини благодарно закивали, Отто улыбнулся и стал откровенно их разглядывать.
— А как вы, девушки, угодили в Освенцим? Надо ведь нам побольше узнать друг о друге. Что вы на это скажете?
— Вот давай с тебя и начнем! —предложила Лини.
— Женщин послушать интереснее.
— Зато вас, мужчин, больше.
— Ну что ж, в таком случае поехали.— И он уселся напротив них, поджав под себя ноги.— А ты, Норберт, заткни уши. Ведь он знает обо мне все, как и я о нем. Мы друг другу уже изрядно поднадоели.— Отто хмыкнул. Андрей подсел к нему и приставил к уху ладонь. Норберт лежал чуть поодаль, закинув руки за голову.— Родом я из Вены,— начал Отто.— Мой старик был социалистом, потому я здесь и сижу. Если б не это, кто знает, где бы я был...
— Был бы в гитлеровской армии,— перебил его Норберт.— И может, давно бы отправился на тот свет или стал калекой. Это, по-твоему, лучше?
— Кто говорит, что лучше? — огрызнулся Отто.— У нас с тобой об этом говорено-переговорено. Я просто излагаю факты, вот и все. И не перебивай меня... Так вот, помнит кто-нибудь из вас венское восстание тридцать четвертого года?
— Я — нет,— чуть слышно проговорила Клер.
— А я очень хорошо помню,— сказала Лини.— Правительство шло к фашизму, и социал-демократы решили этого не допустить, правильно я говорю?
— Более или менее. В общем, я угодил в самую заваруху. Моя семья жила как раз в том районе, где были сосредоточены главные силы шуцбунда — социал-демократической вооруженной организации. Правительственные войска окружили нас и давай лупить из пушек. А было мне в то время... Слушайте, девушки,— спросил он вдруг,— сколько мне сейчас можно дать?
Женщины замялись. Лини подумалось, что он выглядит лет на тридцать пять, Клер дала ему примерно столько же, но обе знали, что делает с человеком лагерная жизнь и как уродует обритая голова.
— Лет тридцать? — отважилась наконец Лини.
— Тридцать! — сдавленным голосом повторил Отто.— Да мне двадцать четыре! — И он с горечью выкрикнул: — Эти псы украли у меня семь лет жизни! Ух, черт, попадись мне в руки хоть один наци, хоть один!
— Почему же только один? — сухо возразил Норберт.
— Ну давай дальше про Вену,— поспешила вмешаться Лини.
— Да-а... Так вот, во время восстания мне было тринадцать. Мой старик командовал шуцбундовским отрядом нашего квартала. Я бегал туда-сюда, передавал приказы, таскал патроны, а в последний день и стрелял. Ну после этого они нам устроили темную жизнь, ничего не скажешь. Моего старика и еще многих упекли в концентрационный лагерь. Через год его выпустили. А я тем временем стал ярым социалистом — вступил в молодежную организацию и вообще вообразил себя этаким деятелем, даже речи толкал. Еще по кусочку ростбифа, девушки?
— Одной Клер,— ответила Лини.
Клер заартачилась было, но Лини сказала:
— Ты бы сама отказалась в мою пользу, если бы я была слабей тебя, и то же самое мы обе сделали бы для мужчин, будь это им необходимо. Так что кончай эти глупости, слышишь?
— Так говорить правильно,— поддержал ее Андрей.
А Отто протянул Клер кусочек колбасы:
— Дают — хватай, вот мой девиз.
— Спасибо. Ну дальше, пожалуйста...
— Да, так вот. Перескакиваю сразу в тридцать восьмой год — в марте того года Германия нашего друга Норберта захватила мою Австрию...
Лежавший на полу Норберт рывком сел, резко бросил:
— Австрию захватила гитлеровская Германия, а не моя. Моя Германия в ту пору либо была истреблена, либо гнила по тюрьмам, либо не могла подать голос.
Отто расхохотался:
— Видали, девушки? Нажать нужную кнопку — и он тут же вспыхивает, как лампочка.
— Ты лучше рассказывай дальше,— встревоженно попросила Лини.
— Ну, пожаловало к нам гестапо, принялось чистить Австрию. Мне в ту пору было семнадцать, и я был влюблен впервые в жизни, ха-ха! Словом...— Он присвистнул, ударив ладонью о ладонь, будто смахивая с них что-то.— Словом, я ахнуть не успел, как вместе со своим стариком очутился в новехоньком санатории «Маутхаузен». Тут тебе и уколы — вшей и клопов хоть отбавляй, и холодный душ — по шесть часов на коленях под дождем во время поверок, и все прочие процедуры. Моего старика в первый же месяц забили насмерть. В общем, до сорок третьего Маутхаузен, потом Освенцим. И с того самого часа, как меня забрали, до нынешнего дня я ни разу не видел женского лица, разве только эсэсовок. Семь лет! Так что вы не рассердитесь, если завтра я целый день буду на вас пялиться, а? Сегодня я старался быть джентльменом.
— Семь лет! —шепотом выдохнула Клер.— И как вы только выдержали!
А Отто со своим торопливым нервным смешком:
— Наверно, я двужильный.
— Одного этого было бы мало,— вставил Норберт.— Тут еще и везение и много чего другого.
— Норберт — он ведь все на свете знает... — начал было Отто, но вдруг застыл, и остальные тоже замерли: со двора донеслось какое-то звяканье, потом скрип отворяемой наружной двери. И снова звяканье.
Норберт вскочил:
— Не иначе как Юрек! — И он рывком распахнул внутреннюю дверь.
Все с облегчением рассмеялись — это действительно был Юрек, навьюченный, как разносчик в начале дня: в правой руке три ведра, одно в другом, в левой — большая плетеная корзинка, за спиной — картонный чемодан. Норберт отвязал чемодан, и Юрек, отдышавшись, сказал со смехом:
— Я все выпросил, будто я есть их родственник. Тут два одеяла, одежда для Лини. Одежду дала сестра — Кароль симпатичный, и сестра тоже.— Из верхнего ведра он извлек ложки, вилки и стопку мисок — все деревянное. Затем вытащил из кармана долото: — Это — пробивать лед в колодце. Тут, у завода, колодец, потом пошукаю.
— А мыло? — нетерпеливо спросила Клер.
— Мыла нет, полотенец нет, соли нет, молока нет — после жатвы до деревни приходили немцы, забрали у Кароля последнюю корову. Зато... — тут от открыл корзинку,— хлебца вам принес и вон сколько горячей капусты с картошкой.
— Капуста! — ахнула Лини.— Бог ты мой!
— Кароль есть добрый человек, не-ет? — с гордостью спросил Юрек.
— Вот бы нам поблагодарить его лично,— горячо
