проявления слабости. Ее главный способ контролировать риски — открытая коммуникация и выражение своих желаний. Она знает свои границы, это ее доспехи. Уязвимость она заменяет демонстративной неуязвимостью.
Но именно в уязвимости и заключается суть проблемы. Критики концепции согласия, которых я упоминала выше, полагают, что она поощряет виктимность и не оставляет места для женской инициативы и активности. Мне, однако, кажется, что последователи концепции согласия признают женскую уязвимость и тот факт, что изнасилования совершаются преимущественно в отношении женщин, но разрешают эту проблему неоптимальным образом. Женщин призывают стать абсолютно непробиваемыми. Согласие как бы и учитывает уязвимость, и тут же идет на нее войной: если ты ранима, отрасти шкуру потолще, если ты слаба, стань сильной. Облачись в железо, будь несокрушимой. Характерные для этой системы ценностей призывы к познанию собственных желаний не отличаются искренностью, потому что откровенный разговор тут же вызывает у разделяющих ее ужас перед женской уязвимостью.
Конечно, стойкость духа — довольно привлекательный моральный ориентир; осознание внутренней силы приносит гораздо больше удовлетворения, чем признание собственной слабости. Но, как и любая защитная реакция, оно имеет неприятные побочные эффекты. В книге «Знай мое имя» (Know My Name) Шанель Миллер прекрасно описывает, как изнасилование повлияло на ее способность получать физическое удовольствие (она была изнасилована Броком Тернером на студенческой вечеринке в Стэнфорде в 2015 г.). «Изнасилование, — пишет она, — вызывает желание одеревенеть, стать жесткой и неуязвимой. Стать чем-то противоположным своему телу, которому предназначено быть нежным, мягким и податливым»67. Ожесточение часто следует за насилием и часто необходимо, чтобы противостоять ему. Не исключено, что страх и постоянная угроза подвергнуться насилию схожим образом огрубляют и ожесточают наши мысли.
Эта жесткость есть и в рассуждениях Ройф и Кипнис. Критикуя сексуальную культуру университетских кампусов, они вымещают гнев на женщине, которую последователи феминистского культа уверенности в себе не выносят и считают олицетворением позора, — на женщине ранимой. В книге «Утро после»68 (The Morning After) Ройф презрительно пишет о девушках, которые не способны поставить мужчину на место, «не порыдав публике в жилетку и не требуя посторонней помощи и присмотра»69. Мы почти физически ощущаем отвращение автора к чувствительности, к «царству слез, страданий и травм». Ориентир Ройф — идеализированная сильная женщина, которая знает, чего хочет, и может кричать об этом на каждом перекрестке; женщина, которая легко игнорирует неравенство, вербализуя собственные желания и добиваясь их выполнения.
Парадоксально при этом, что оба дискурса — и надсадно позитивный язык согласия, и его запальчивая критика — вышли из одного и того же источника — из постфеминизма и культа уверенности в себе, из шараханий от проявлений слабости и уязвимости, из обязательности демонстрации своей позиции и апломба, из мира, в котором сексуальное насилие побеждается личностным ростом. И насилие, и реакция на него становятся, таким образом, делом частным.
Но эта полированная броня все же скрывает внутренние противоречия. В «Дневниках силы» (The Power Notebooks), опубликованных в 2020 г., Ройф уже по-новому анализирует свои ранние работы. Она не отказывается от прежних взглядов — к примеру, во многом цитирует себя образца 2018 г., критикуя движение #MeToo, — но дополняет картину подробностями, которым не нашлось места в первой книге: рассказом о том, как она сама хотела стать сильной и как отчаянно боролась с собственной уязвимостью, проецируя презрение к слабости на окружающих женщин. «То, что я писала, когда мне было двадцать с небольшим, не было ложью, — замечает она. — Это то, во что мне хотелось верить»70. Кажется, и Кэти Ройф осознала, что сила и ранимость не исключают друг друга.
В 2020 г. Донна Ротунно, адвокат Харви Вайнштейна, заявила в одном из своих интервью, что «женщина должна однозначно выражать свои намерения» и «быть готовой к последствиям своего выбора»71. Дискурс согласия также требует от женщины, чтобы она еще до соития разобралась в своих желаниях и уяснила, «чего хочется ей самой и чего — ее партнеру». Какая польза от этого самопознания? И кому именно оно приносит пользу? Удивительное совпадение интересов у адвоката Вайнштейна и апологетов сексуального согласия должно нас насторожить.
«Представим, что на свидании женщина получает от кавалера предложение заняться сексом, — пишет правовед Николас Джей Литл в посвященной добровольному согласию статье 2005 г. — Она либо хочет, либо не хочет его принять»72. Но реальная женщина — женщина вроде Girl X, или Грейс, или меня, или вас — вполне может колебаться и вести себя менее определенно: не просто «хотеть» или «не хотеть», а сомневаться, оценивать обстоятельства и собственные эмоции. Не всякий секс начинается с желания — иногда на старте его просто нет. Категории, в которых нам предлагает мыслить и действовать дискурс согласия, очень ограниченны, поскольку они попросту игнорируют одну важную истину: человек не всегда знает, чего хочет.
Когда мы вообще поверили в идею, что всегда знаем, чего хотим, о чем бы ни шла речь — о сексе или чем-то другом? Дискурс согласия предполагает, что желание, уже совершенно готовенькое, кроется где-то внутри нас и его можно просто «распаковать» в любой момент. Но желания рождаются во взаимодействии, и мы не всегда их осознаем; порой мы понимаем, что хотим чего-либо, уже в процессе, а иногда не можем выразить свои желания в словах. И этот факт нужно обязательно учитывать в сексуальной этике, а не отбрасывать прочь как неудобное затруднение.
Есть еще одна причина, по которой концепция сексуального согласия не решает всех поставленных задач. Дело в том, что перед ней стоит принципиально невыполнимое требование — обеспечить удовлетворение и безопасность женщины. Желание неопределенно и динамично, и это пугает. Нам не по себе от того, что приходится признавать существование женщин, неуверенных в своих желаниях, и как следствие — мужчин, пользующихся этим, чтобы угрозами или уговорами склонить их к исполнению собственных фантазий. Должны ли мы закрывать глаза на это обстоятельство? Нет. Даже преследуя благую цель, нельзя утверждать, что желания статичны и известны заранее. Так сексуальность попадает в заложники к насилию.
Мы не всегда понимаем, чего хотим, и не всегда можем описать это словами. Отчасти эти трудности с саморефлексией и выражением себя являются следствием насилия, мизогинии и стыда. Однако ситуация, когда желание спонтанно возникает во время контакта в ответ на обстоятельства, на наши собственные переживания, на желание и действия партнера, является нормой. Человек — социальное существо. Наше желание соотносится с людьми, которым мы дороги или, наоборот, безразличны. Оно
