ничего не понимает и ненавидит все счастливое. И, что самое главное, он совершенно не прав. Совершенно не прав. Ему наверняка даже не нравятся ромкомы. Скорее всего, он ничем не отличается от остальных редакторов «Пеннингтона», которые поглощают книги об экзистенциализме и истории собачьих выставок так, будто это самые занимательные темы в мире.
Я спонтанно раскрываю шкаф. Скрипнув металлической перекладиной, отодвигаю огромную кипу свитеров, рубашек и платьев вправо и нахожу на полу большую картонную коробку. Придерживая одежду одной рукой, раскрываю надрезанные створки и бросаю рукопись внутрь.
Вот. Я отправила эти заметки к остальному мусору в моей жизни.
Одним отточенным движением закрываю дверь шкафа и сажусь за стол. Кликаю мышкой, выводя компьютер из спящего режима. И быстро составляю письмо.
Если рассуждать здраво, сейчас я бы все равно не успела внести все свои сегодняшние правки. Большинство из того, что я отметила, – это сомнения в поступках персонажей и выборе слов. В формулировках. Лучше прислушаться к своей интуиции и отправить рукопись. Не принимать необдуманных решений. Довериться писательнице, которой я была, когда медленно и на трезвую голову работала без дедлайна, а не той, которая выбилась из сил, запуталась и чувствует, что должна все изменить в последнюю секунду. На самом деле, авторы говорят, что именно так себя и чувствуют, когда отправляют мне свои рукописи. Я должна похлопать себя по плечу. Я сомневаюсь в себе, следовательно я настоящая писательница.
Охваченная мимолетным воодушевлением, я нажимаю «Отправить» и, не успев пойти на попятную, слышу, как письмо улетает по назначению.
Потом долго смотрю на экран, не веря в то, что произошло.
Это такое небольшое действие – нажатие одной кнопки, и все же…
Готово.
Теперь пути назад нет. И никаких сожалений. Ни-ка-ких.
Я чувствую себя выбитой из колеи. Такого я не ожидала.
Вставая из-за стола, смотрю на дверь шкафа. Во мне начинает оседать обида. Тот, кто прочел мою рукопись, не просто сделал это без разрешения, но и украл у меня всю радость момента. Я сейчас должна быть окрылена. У меня должно быть ощущение, будто гора с плеч свалилась. Я долгие месяцы мечтала об этом моменте. Нет, годы. А теперь все, что я чувствую, – это нарастающая паника.
Вот тебе и праздник.
Я слышу негромкий стук в дверь.
– Сав? – раздается с другой стороны мягкий голос Ферриса. – Сав, ты уверена, что не хочешь посмотреть кино? Я приготовлю попкорн. Если выйдешь, обещаю, я сделаю так, чтобы она не доставала тебя с шагами.
Я делаю вдох. Отвожу взгляд от шкафа, встаю с кровати и, волоча за собой эмоции этого дня, шаркаю к двери.
– Иду, – кричу я из-за двери.
Я это сделала.
Я отправила свою рукопись – и решила во что бы то ни стало сосредоточиться именно на этой мысли.
И отпраздновать.
Глава 5
Как и каждое утро, я просыпаюсь в полшестого под звуки топающих по беговой дорожке ног Оливии у нее в спальне. Казалось бы, за год я должна была к этому привыкнуть. Или сразу понять, что меня ждет, когда увидела прошлым Рождеством, как она срывает упаковочную бумагу с тренажера.
В любом случае первая мысль, которая по-прежнему всплывает у меня в голове с утра: «Какого черта Феррис не купил ей бесшумную дорожку?» – а сразу после нее: «Сегодня же суббота, Оливия. Ты не могла хоть раз в жизни выспаться в субботу?»
Правда, сегодня меня будят иные мысли. Я резко подскакиваю и одно за другим вспоминаю все события предыдущих суток. Это не обычная суббота, и мне ко многому нужно подготовиться. У меня полно дел.
Конференция.
Автограф-сессия Освальда.
Комната сигнальных экземпляров.
Рукопись.
Нужно выяснить, кто оставил заметки на полях.
Вчера я допоздна смотрела с Оливией и Феррисом кино. И, даже роняя слезы на попкорн (в отличие от Оливии, которая категорически против того, чтобы плакать), думала совершенно о другом. Это Жуткий Рем? Он часто рыскает по зданию. Но он ведь боится высоты. Разве не поэтому он добился, чтобы его перевели в кабинет на первом этаже? Потому что он смотрел в окно и падал в обморок? А что насчет Лайлы? Нет, нет, конечно же нет. Она бы ни за что не написала такое. Не думаю, что она знает, как пишется «велеречивый».
К вашему сведению, в одном из своих полезных комментариев на полях таинственный редактор написал, что моя проза именно такая. Но, к вашему сведению, это совсем не так. Намек на то, что я стала бы прочесывать словари в поисках малопонятных пятисложных слов и кичиться этим, смехотворен. Это просто фарс. В такие моменты тоскуешь по временам, когда читатели были эрудированны и умели оценить хорошо подобранное слово…
Ладно, это отчасти правда. Как бы то ни было, это же хорошо. В конце концов, в том, чтобы совершенствовать тот или иной абзац, нет ничего плохого, и, откровенно говоря, я работаю в здании, где полно людей умнее меня. Мне необходимы длинные слова. Людей, которые ими пользуются, ценят.
Может, Жизель? Ха. Кого я обманываю? Я бы не удивилась, если бы узнала, что она бесплатно отдает собственные проекты на редактуру студенту-стажеру за дальним столиком в каком-нибудь сомнительном заведении. Она уж точно не будет добровольно читать чужую рукопись.
Чем больше я об этом думала, жуя попкорн, тем сильнее злилась. Какое право имел этот таинственный редактор читать мою рукопись? Чавк. Что за безумец заходит в чужую комнату (ладно, знаю, это с натяжкой), усаживается на ковре и не оставляет живого места на чужой рукописи? Чавк. Это нарциссизм. Чавк. Садизм. Чавк. Он наверняка пришел в восторг, увидев, что моя рукопись в беспорядке валяется на полу. Чавк.
Это ведь совсем не то, чем я сама зарабатываю на жизнь. Мне платят за редактирование. Меня просят редактировать. Мои авторы хотят, чтобы я редактировала их тексты. И, что самое главное, я добрая.
Эти мысли все еще занимают меня спустя два часа, когда я сижу в кухне на барном стуле и хмурюсь на предложение в новой рукописи Освальда. Несколько агрессивно я подчеркиваю абзац и пишу на полях неряшливым почерком: «Не понимаю смысл этого абзаца. Объясни».
Я подношу кружку с кофе к губам, но потом ставлю ее обратно.
«Пожалуйста», – добавляю я.
Видите? Я добрая.
– Ты все еще в пижаме? – Оливия подходит к холодильнику и открывает его. С левой стороны аккуратными стопками выстроены двадцать контейнеров с едой. Она достает один из них. – Я думала, тебе сегодня надо на работу.
– Да, но мне к девяти. И… поскольку мне не спалось… – я отрываю взгляд от рукописи, чтобы обвинительно посмотреть на ее затылок, – …я решила поработать перед уходом.
– Вот как? – Оливия оборачивается, тряхнув влажными волосами, собранными в хвост. Она смотрит на меня совсем другим взглядом, будто для меня еще не все потеряно. – Какое разумное использование времени. А где проходит конференция?
– В конференц-центре. – Произнося это, я ощущаю прилив тревоги.
Там будет Клэр Донован. Впервые за год мы окажемся в одном здании. Уверена, она будет занята на стенде «Бэйрд Букс», но мы, возможно, столкнемся. Скорее всего. Я могу даже «случайно» наткнуться на нее. Но что я скажу?
«Здравствуйте, Клэр. Вы прочитали мою рукопись за прошедшие двенадцать часов?»
Я не могу вести себя так. Не могу.
Обычно мне требуется двенадцать недель на то, чтобы прочитать новую рукопись от незнакомого автора. И мы еще маленькое издательство. Глупо думать, что ей понадобилось бы двенадцать недель, и уж совсем нелепо – что это можно было сделать за двенадцать часов. В промежутке между полночью и полуднем. Накануне конференции.
Оливия смотрит на часы.
– Знаешь, если ты решишь пойти пешком, то сможешь не только начать работу пораньше, но еще и выполнишь норму шагов. – Ее глаза буквально сияют. – Убьешь двух зайцев еще до обеда, верно?
Мое лицо напрягается. Она, как всегда, считает, что я должна параллельно делать что-то еще.
– Господи, Оливия. Какая замечательная идея.
Она скромно
