образом жизни — ради истины? Мог. Но не рискнул».
Впрочем, если бы теперь сказал кто-нибудь Дебольцову, что все это говорили царю и предупреждали: «Революция вас сметет, и царствовать вы не будете», — Алексей не поверил бы. Все равно не поверил бы он этой страшной правде. В нее мало кто верил. И мало кто понимал, что царь по вере своей идет к своему концу, и, подобно Спасителю, произносит мысленно: «Господи, пусть будет не так, как я хочу, но как хочешь Ты…» Он предчувствовал свой крест и понимал лучше многих, что спасение России не в умывании рук от скверны, а в омовении кровью…
Осенью, после большевистского переворота, появились генералы: Алексеев, Деникин, Корнилов, — два последних бежали из Быховской тюрьмы, куда были заточены Временным правительством. Дебольцов воспрял: разрозненные группы, которые начали прибывать в город, — офицеры, студенты, интеллигенты и даже отдельные рабочие, — на глазах организовывались в самую настоящую армию. С Алексеевым и Деникиным Дебольцов был знаком — по адъютантской своей службе у Государя. Явился, представился, был сразу же принят.
— Полковник… — медленно начал Деникин, — суть текущего момента проста: правительство свергнуто, контрреволюционные силы большевизма взяли власть.
— Я был на Дворцовой площади вечером, после того как дворец был занят, — заметил Алексеев. — Окна сияли электрическим светом, отвратительное зрелище… Странно, я здесь давно, вы не пришли?
— Виноват… — Он не чувствовал себя виноватым, но он был придворный и знал, что иногда полезнее промолчать. Как с Государем… Усмехнулся. — Виноват.
Алексеев вгляделся — почувствовал насмешку.
— Полковник, сколь ни была власть Керенского ничтожна и бездарна, но то, что было в России при экс-императоре… Бездна, разве не так?
— Не так, — непримиримо сверкнул глазами Дебольцов. — Но это не имеет отношения к делу. Ваше превосходительство, какие задачи намерены вы поставить перед армией?
Генералы переглянулись, Деникин сказал:
— Нам важен ваш серьезный опыт в деле контрразведки. Мы намерены поручить вам организацию этой службы.
— Благодарю за доверие, ваше превосходительство. Но меня интересует конечная цель борьбы.
— Все просто, полковник… — растягивая слова, сказал Алексеев. — Все согласны, что Государь управлял плохо. Мы устали от этого. Народ устал.
Дебольцов стоял «смирно» и молчал вмертвую, Алексеев понял, что надо убедить, доказать:
— Мы выяснили, что и Керенский — не лучше… Да что Керенский — Львов не лучше был, согласитесь. И от этих браздов лошади устали…
— Лошади — это мы? — спросил Дебольцов. Хотел: «вы», но передумал.
— Да, это мы, это народ наш многострадальный. Вы же умный человек, полковник, вы не можете не понимать, что только то дело или движение жизнеспособно, которое имеет поддержку в самых широких слоях народа. Не так ли? — Алексеев напрягся.
— Я прошу разрешения задать всего два вопроса, — увидел, как кивнул Деникин, и продолжал: — Вы намерены способствовать восстановлению законной власти? Власти легитимного монарха?
— Нет. Власть Государя — анахронизм. И более того: мы даже намерены изначально запретить членам Императорской фамилии служить среди добровольцев, — непримиримо сказал Алексеев.
— В Добровольческой армии, — уточнил Деникин.
— Именно! — оживился Алексеев. — И более того: справедливость требует, чтобы мы и Временное правительство отвергли! Оно доказало свою абсолютную недееспособность!
— Чего же вы хотите, господа? — Дебольцов все понял. Они ничего не хотят. Долг и ложно понимаемая совесть гонят их против большевиков, но не большевики враги им. Они сами себе враги, увы…
— Мы хотим, — торжественно начал Деникин, — призвать народ русский к выражению своей воли. Мы хотим создать все условия — то есть уничтожить большевизм. После этого народ на Земском своем соборе…
— Или на Учредительном собрании, власть которого мы восстановим полностью… — поддержал Алексеев.
— Виноват, — шутовски щелкнул Дебольцов каблуками (он был в штатском), — но я убежден: то, что сдалось на милость Ленину — учредилка, то есть она уже на помойке истории, разве не так?
— Не так. — Деникин встал. — Мы не предрешаем выбор народа. Кого призовет — тот и будет править. Это все, полковник.
— Что ж, господа, честь имею. Но следует — честности для — учитывать волю подавляющего большинства русских: они пошли за этим мордво-якутом с примесью не то шведской, не то еврейской крови. Так уже уважайте, господа! — В голосе Дебольцова послышались пародийные, местечковые нотки. Шутовски отвесив поклон, он вышел из комнаты. Нет, с этими защитниками родины и народных интересов ему не по пути. Клялись ведь: «паче во всем пользу его и лучшее охранять и исполнять». И что же? Ни-че-го…
* * *
Вернулся домой. Старая солдатская шинель, купленная по случаю вместе с истлевшей гимнастеркой и прочим обиходом, были давно готовы. Переоделся, проверил наган, офицерский самовзвод: семь камор заполнены, в карманах — еще штук двадцать, россыпью. И это все…
Родственников не дождался — к лучшему, подумал, потому что теперь чем меньше будут о нем знать — тем лучше. Но вот куда, куда тронуться и зачем? Неясная мысль давно беспокоила, вызревала в недрах, не подвластных разуму. Знал: у него — в отличие от тех, клятвопреступников в лампасах, у него долг есть. До тех пор, пока Государь и Семья живы, до тех пор порядочный человек, дворянин, флигель-адъютант и офицер — обязан жертвовать животом своим. Он будет жертвовать. Он присягал. Кроме Бога одного, эту присягу на кресте и Евангелии отменить не может никто…
Позже весь его скорбный мученический путь предстал перед ним шутовской фразой из большевистской пропагандистской листовки: «Безумству храбрых поем мы славу!» Он даже потрудился найти среди запрещенной и изъятой литературы сборничек революционных стихов и прочитал в нем все стихотворение полностью. Оно не вдохновило его: нелепое сравнение ужа с соколом показалось надуманным и даже глупым. Если Творец создал одного ползающим, а другого парящим — то чему здесь завидовать? И почему сокол — образ революции, а уж — всего лишь низкопробных обывателей? В его представлении революционеры были клубком сплетающихся и жалящих гадов, сокол же — очевидным представителем монархии. И: безумству храбрых… Нужно ли было делать все то, что сделал?
