Рогатовы, — чернявые, с явной примесью местной крови.
Лорка понимал, что так просто не отделается. Вот уже два года, — с тех пор, как Антон Беринг уехал с матерью обратно в Петербург, эта троица ему нигде прохода не давала. А сегодня они наверняка стояли в толпе «острожан», собравшихся поглазеть на торжество. Острожанами звали тех, кто селился в Косом Острожске, в трех верстах от порта и Экспедичной слободы, где жили в основном корабелы и участники экспедиции. Острожск стоял тут уже лет сто, и жители его считались «коренными», а «слободчане» — пришлыми, несмотря на то, что грамотою им было придано «Охотское Правление». На памяти Лорки «коренные» и «слободские» постоянно дрались, а в последнее время эти трое были у «коренных» заводилами. А уж пройти мимо него сейчас, когда он в новенькой форме!
— Убирайтесь в свой острог, чучелы! — рявкнул в ответ Лорка, покрепче зарываясь каблуками в землю. Знал — сейчас налетят. И налетели!
Прежде чем он упал, ему удалось впечатать кулаком Михайле в челюсть. Тот по-поросячьи завизжал и осел на землю рядом, пока Рогатовы сшибли Лорку на землю и принялись остервенело пинать. «Только не по голове, только не по голове!» — Лорка на этот раз почти не сопротивлялся, прикрывая лицо руками, — он теперь в команде, негоже ему перед командором и командой с разбитой-то рожей показаться! Не до гордости: едва стервецы, изумленные скорой сдачей, чуть остановились, Лорка мухой полетел к дому. Братья бросились было преследовать, но быстро отстали — выдохлись, пока лупцевали Лорку. Это ему и было надо.
«Ушел!» — Спину и живот жгло от свежих ссадин, руку он до крови рассадил о плетневскую челюсть, но лицо — лицо Лорка спас, и это главное. В другой раз он бы дрался до кровавых соплей, до швов над разбитой бровью. Но не сейчас. Только не сейчас!
Дом их чуть поодаль, у самой дороги на Острожск, на косогоре, и Лорка запыхался, пока бежал. Однако едва он собрался сигануть в щель за амбаром, ворота открылись. Отец! Пришлось спрятаться за углом и ждать, потихоньку выглядывая. Отец был с командором. Лорка слышал, как они прощались. Иван Иванович был частым гостем у них, особенно после отъезда Анны-Кристины и Антона с Аннушкой. Лорка знал, что сейчас отец проводит командира до дороги, а потом вернется, — и надо бы проскользнуть, пока не вернется. Лорка уже собрался было высунуться, чтобы поглядеть, и чуть не натолкнулся на капитан-командора.
— Ой!
— Эт-то что еще такое, юнга Ваксель? — Командор, заложив руки за спину, как на смотре, грозно оглядел висящую лохмотьями окровавленную рубаху, — еще утром она была целехонькой, белоснежной!
— Подрался, — неохотно признался Лорка, переминаясь в пыли.
— Не знал я, что ты такой задира…
— Они первые полезли!
— Что ж, вот так просто и полезли?
— Вот так просто! Разве ж им кто указ? Раз я немчура — значит, можно и нужно! — со злостью выкрикнул Лорка.
Беринг нахмурился.
— Ах вот, значит, как… А ты, значит, немчура, иноземец?
— А то нет? — зло сказал Лорка. — Раз за немчуру бьют!
— Бить-то могут за всякое, — прищурил глаз Беринг. — А иноземец ты или нет — это ты только сам сказать можешь.
— Как это?
— Вот скажи-ка мне, отец твой, он иноземец или нет?
— И… иноземец, — неуверенно выговорил Лорка.
— Почему?
— Дак он же… в земле шведской родился… — растерялся Лорка.
Беринг нахмурился:
— А какому отечеству отец твой служит — датскому или российскому?
— Российскому.
— Так вот запомни, юноша, — голос командора стал суровым, — Отечество твое то, которому душа твоя служит! Ясно?
Лорка кивнул.
* * *
— Эй, юнга! Не зевай! — вахтенный Дмитрий Овцын беззлобно ткнул Лорку в спину и следом за ним принялся ловко взбираться по вантам[9]. — Лезь шустрей, не то всем расскажу, что забоялся!
— А никто и не поверит! — высоты Лорка вовсе не боялся и, пользуясь этим, вахтенные матросы вовсю гоняли его брать на гитовы[10] марселя, — верхние паруса «Святого Петра».
Добравшись до салинга[11], Лорка начал быстро пересту-пать по пертам[12]. Он знал, что отец смотрит. Первый помощник всегда на носу, — командор на палубу поднимался редко, все больше в каюте своей сидел. Шутка ли — в шестьдесят лет выйти в море!
Овцын поднялся следом и вместе они начали зарифлять[13] парус. Сзади виднелся стройный силуэт «Святого Павла». Резкий северный ветер здесь, наверху, еще усиливался, высекая слезы из глаз.
Вот уже шесть дней как они покинули Большерецк и полным ходом шли к пункту своего назначения — Авачинской бухте, где решено было зазимовать: стоял уже конец сентября, и выход в открытое море осторожный командор, несмотря на возражения капитана Чирикова, считал опасным.
В Большерецке половину флотилии, — два судна, груженные провиантом для зимовки и будущей экспедиции, — пришлось оставить. Оба этих судна имели небольшую осадку и не могли в такое позднее время года обойти вокруг южной оконечности Камчатки. В отношении этих судов Беринг не хотел также допускать ни малейшего риска, так как случись с ними какая-нибудь малейшая авария, это погубило бы плоды всех дальнейших стараний. Лорка слышал от отца, что все они охотно стали бы на зиму в самой реке, но глубина воды на барах в устье была так невелика, что пакетботам прохода туда не было, а потому пришлось волей-неволей плыть в Тихий океан.
Закончив, Лорка какое-то время еще постоял, наслаждаясь ни с чем не сравнимым чувством простора и свободы. Овцын, увидев на его лице восторженную улыбку, заулыбался в ответ. Его лицо от этого стянулось, сделав заметным уродливый шрам, шедший через все лицо от уха до подбородка и делавший этого когда-то привлекательного, молодого еще мужчину похожим на разбойника.
Шрам этот, по рассказам штурмана Эзельберга (он был один из немногих кроме самого командора, кто относился к Овцыну с сочувствием) был получен им из-за «горестной страсти». Сказывал он, что в бытность свою начальником Обско-Енисейского отряда на шлюпе «Тобол» случилось лейтенанту Овцыну остановиться, на свою беду, в Березове, где отбывала ссылку семья князей Долгоруких. И лейтенант влюбился в старшую из опальных княжон, Екатерину, стал в гости к Долгоруким хаживать… Потом наступила весна, Овцын покинул Березов и с честью завершил свое задание — нашел проход из Оби к Енисею… Но шли уже в Адмиралтейство доносы и ничего не подозревавшего лейтенанта, ничем не запятнавшего честь своего мундира, ждал скорый суд по обвинению в «государственной измене»… Хорошо еще, что Беринг, получив весть о судьбе товарища, смог выхлопотать для сведущего
