походить на здорового, даже убеждал себя в этом. Голова у него болела, кашель мучил, в горле першило, но все-таки он чувствовал себя неплохо, ведь оставался в доме один — никто не командует, не кричит, не дает советов, не посылает за хлебом и за сметаной, не заставляет учить алгебру. За хлебом, чаем, сметаной посылали всегда в самый неудобный момент, когда ты с головой занят, делаешь для себя письменный стол и уже радостно видится, какой он будет, видится еще хотя бы по частям. Вот глянцевая полированная зеркально столешница, такие же тумбы, оклеенные орехом, где под лаком навсегда останется темный узор благородной древесины. Такой стол может сделать только столяр, да, пожалуй, и не всякий, а краснодеревец; впрочем, чаще таких столяров называют краснодеревщиками.
Работу эту Виктор любил, хотя сказать так — все равно что не выразить главного, ведь любят же и мороженое, и телевизор, и коньки, и книги, а это было несравнимо больше, объемнее, вошло в его жизнь еще с тех пор, как он начал помнить себя. И сколько помнил, всегда был подле отца в прохладной темноватой мастерской: играл на длинной, вдоль всей стены, крашеной лавке кубиками-обрезками, слушал жаркий, живой шорох рубанка, и шелест сползающей под верстак шелковой стружки, и запах дерева. Знал даже вкус этих брусков и досок, с которыми возился — пилил, долбил, выстрагивал — отец. Летом Витя и засыпал здесь, на скамье-лежанке.
Когда стал взрослее, это главное часто уводило его от игр и книжек в ту комнату с окном в огород; здесь он чувствовал себя почти взрослым, один на один с инструментом и верстаком, со всеми этими ножовками, фуганками, стамесками и стругами с немецкими названиями: «шерхебель», «шпунтубель», «фальцгобель».
У отца было множество прекрасного инструмента, заслуженно темного и потертого, но ловкого и отличного в работе. Под окном стоял старинный дедов верстак, залосненный и со следами пилы. Что делать, когда-то и отец и сам Витя пробовали именно на верстаке, как пилит ножовка. А вокруг верстака на полках, полатях и просто в углах лежало, стояло, сохло и выдерживалось дерево — материал, который добывали где могли. Была тут твердая белая и сухая береза, которая всегда нежно пахнет по распилу первым снегом; был тяжелый слоистый дуб — солидное дерево в коричневых прожилках; был каменно-крепкий розовый бук, как будто хранивший в своих крапинках щедрость южного солнца; лежали на полках каповы корни-наплывы. Распилишь такой наплыв тонкой пилой-наградкой — откроется неведомое: ястреб парит над ровным полем, зубчатый лес чернеет вдалеке, скачет ведьма в узкой ступе, море катит ровные волны. Много спрятано в каповых корешках, в дереве вообще. Всякая доска и брус живет, смотрит глазками сучьев, говорит о себе цветом и запахом, благоухает то сырой весенней тайгой, как вон та непросохшая лиственница, то теплым медом июльских опушек — его запах хранит лица; пряно и сильно пахнет черно-твердое эбеновое дерево из дальней Африки, и все в нем, в его запахе: дыхание южных рек, ветер саванн и топот слонов.
Витя понимал дерево на глаз, на ощупь, на звук. По одной стружке с закрытыми глазами мог назвать породу, удивляя отца, который сам был неплохим столяром и в веселую минуту принимался рассказывать, что сама их фамилия идет с незапамятных времен. Еще прапрадед делал мебель в царские хоромы и в палаты графов Шереметевых.
От прапрадеда будто бы хранилось в доме Столяровых зеркало, точнее, рама, потому что стекло давно стало мутным и желтым. Рама же и теперь была хороша: резной, искусно сплетенный венок из лилий, тюльпанов и дубовых листьев, на котором, нагнув нежную голову, сидела печальная русалка. Лицо русалки, полускрытое прядями волос, было безучастно ко всему. Может быть, потому, что никто в него не вглядывался, на нем серела пыль, вытираемая перед праздниками. И только Витя, однажды всмотревшись, понял в лице многое и поразился, долго был в задумчивости и словно бы не в себе…
А никогда не надо смотреть русалкам в лицо — так, по крайней мере, говорят сказки…
Делал ли действительно эту раму далекий предок или оказалась она в доме по случаю (отец мог и прихвастнуть, такое за ним водилось), но однажды подвыпивший столяр Петр Иванович Галкин, с которым отец вместе работал в мебельной фирме, сказал, улыбаясь:
— Ты, Василий, не хвались дедами. Деды и не такое умели. Ну-ко, сам этакую красоту сотворишь? А? Х-ха… То-то. Раз уж такая твоя фамилия — оправдай.
Виктор помнил, как грозно шумели за столом, не слушали увещеваний матери, а отец клялся, стучал кулаком, что такую точно раму сделает. Сейчас же… Немедленно…
— Такую сделаешь… Хитро, да не очень… А ты лучше, лучше сделай, — подзуживал Галкин.
И отец клялся — сделает. Но после праздника все забылось, один только сын помнил похвальбу отца.
Первая самостоятельная Витина вещь была скамеечка — сидеть у печки. Он сделал ее шестилетним и, пока мастерил, рассадил руку, снес ноготь и провел пилой по колену. Скамейка получилась не слишком красивая, но крепкая. И этой ее крепости не переставали удивляться отец и мать, люди не в пример сыну рослые и грузные.
— Ты в кого это у нас, Витька? — вздыхала мать. — Кожа да косточки! Да давай-ка хоть ешь больше… Совсем замрешь ведь. Лицо-то вот только что не просвечивает…
А он никогда не чувствовал себя слабым. В тощем, без жириночки теле жила оттренированная сила, заметная лишь по его загрубелым пальцам. В классе, в простой игре «перетяни руку», когда, уставя локоть к локтю, старались пригнуть руку противника, он валил признанных силачей. «Да откуда у тебя сила, комар?» — удивлялись они. Столяров слегка усмехался, думал: «Построгали бы вы столько…»
К восьмому классу он умел делать все, что положено хорошему плотнику и столяру-белодеревцу. В его комнате стояла мебель, сделанная собственными руками, по своим проектам. Стол с наклонной столешницей, ящиками и ящичками, секретной выемкой в одной из ножек — там хранилась записка от незнакомой девочки, получил на вечере в седьмом классе. Кресло у стола можно было превратить в шезлонг, у него далеко и удобно откидывалась спинка. Книжный шкаф был с переставляющимися полками, тумбочка — с шахматной доской. По стенам висели картины из кусков цветного дерева и просто из старых досок, поставленных в полированные рамы.
Он привык искать в дереве нечто трудноуловимое, словно душу, которая жила и обозначалась в трещинках, узорах слоев, пятнах сучьев, и не раз находил вдруг такое, отчего сердце начинало гулко стучать. Вот она, обычная
