Вот эти, — указал на Осокину, — всех зверей на шапки перевели… На воротники…
Поговори с таким! Откуда же он эту формулу взял? Неужели читал Ирибаджакова «Клио перед судом истории»? Кажется, там я встречал что-то о теориях бессмысленности истории. А ведь, в общем, он не дурак. Чувство юмора. Сообразительность…
Вся эта сцена заняла две минуты, но я уже с трудом вернулся к рассказу, снова говорил и чувствовал с возрастающим раздражением — объясняю для стен. Помните, у Гоголя: не вытанцовывается на заколдованном месте, и всё тут. И слова даже ползли теперь унылые, казенные: очнулся — слово в слово повторяю учебник. Стыдно: вдруг следят? Обежал класс взглядом, и даже жарко стало. Вот же, под носом у меня, сидит этот тихий отрок Столяров. Столяр Столяров… И опять прилежно читает учебник. Вот уж подлинно в тихом омуте…
— Столяров! Столяров! Сейчас надо слу-шать!
От толчка Гороховой он вздрогнул, удивленно взглянул на нее, на меня и улыбнулся, вежливо так и словно бы болезненно, однако учебник не закрыл, и тогда она, алея на обе щеки, сама захлопнула книжку.
— Столяров! Если это будет повторяться, можешь не ходить на мои уроки. Сиди в коридоре и читай… Безобразие!..
Опять звонок! И все насмарку. Скорее к доске. Записать задание. Надо это задание писать перед объяснением, иначе все время буду опаздывать, писать под звонок.
— Урок не кончен! Не кончен! Записать задание!
Ах, как все неудачно! Закрываю план, руки дрожат, в журнале прыгают строчки. А в классе шум, визг. Вошедший Орлов кинул в девчонок горсть ослюнявленной скорлупы. Негодяй! Пристально гляжу на него. Не замечает. Стоит боком, вытащил сигарету. Еще не легче! Закуривает.
— Орлов!
— Да что я опять!
— Ты что, с ума сошел? Курить…
— Счас выйду.
— Убрать сигарету!
Идет прочь… Ленивая походочка. Сальные немытые волосы ниже воротника, брюки в той манере, которую только такие и носят, какими-то колоколами, раструбами от колен, на правой штанине заплата, приштопана толстыми белыми нитками.
Следом идет к выходу Столяров, и ничем он на него не похож, шея тонкая, торчат в стороны сочни ушей, хлипкая спина в клетчатой рубашке, стоптанные вкось каблуки дешевых ботинок. Дитя… А какой?
— Столяров! Если ты еще будешь читать учебник…
Никакого внимания. Идет себе — не оборачивается.
— Сто-ля-ров!
— Эх вы! — сердито говорит вдруг Чуркина. Оборачиваюсь. Глядит на меня февральскими глазами. — Он же глухой! Совсем!
Спасибо Чуркиной — она помогла мне что-то понять. И очень все просто: пока я не узнаю каждого, с ними не найти общего языка. Ну неужели я сам не мог догадаться, что этот мальчишка Столяров необычен: иногда отвечает невпопад, всегда напряженно смотрит тебе в рот. Глухой! Нет, не он глухой, а я, раз не смог понять этого мученика и даже зачислял в отпетые хулиганы. Какой же разговор может быть об авторитете? Такое надлежало узнать в первый день. А ведь они молчали, они меня испытывали. И сегодня вынесли мне приговор, который выразила эта Чуркина: «Эх вы!» Изучать каждого? Не слишком ли? Станет ли та же сердитая Чуркина посвящать меня в свою жизнь, и надо ли это? Ходят в школу, учатся, успевают — достаточно. Не могу же я быть нянькой, прислугой и ментором каждому?
В конце концов, за классное руководство платят всего-навсего десять рублей… У них своя жизнь — у меня своя, и каждый должен сам отвечать за собственные ошибки… Тогда что же я за руководитель?
Эти мысли донимали меня весь вечер, и я ушел из школы, тяжело нагруженный ими, так ничего и не разрешив, но склонившись все-таки более к мысли: «Я не нянька, здесь взрослая школа, мое дело требовать, и баста». И хотя, конечно, я не успокоился, это помогло мне переключиться на другие дела. Так, например, уже на трамвайном кольце, я вспомнил, что поужинать у меня нечем, даже хлеба осталось чуть, и тот, наверное, засох, и я заторопился — успеть в соседний гастроном до закрытия.
Успел. В магазине было светло и пусто. Продавщицы убирали витрины. Пышная заведующая, молодящаяся дама в красной мохеровой шапочке, с жирным от крема лицом и торчащими разделенно загнутыми ресницами, кисло взглянула на меня и ворча ушла за перегородку, устало переставляя ноги, натуго обтянутые лакированными сапогами. В магазине, кроме меня, был всего один покупатель — короткий, нетрезвого вида человек в грязной поддевке и в таких же грязных брюках с напуском на кирзовые сапоги. Пьяные, белые глаза. Человек хрипел, обращаясь к продавщицам:
— А вот хотите? Спорю… Бер-ру палку колбасы… и… съем… Всю… Н-ну?! Спорю…
Девчонки хохотали.
— А вот спорю, — упрямо повторил мужчина и, покачиваясь, как глиняшка, пошел к кассе.
Заплатил, вернулся, взял длинную палку полукопченой колбасы и тут же с хрустом стал уплетать, уменьшать на глазах у приседающих от хохота продавщиц.
«На кого похож?» — подумал я, раз и два проходя мимо приземистого обжоры. Лицо его удивительно напоминало ' кого-то очень знакомого, но, как часто бывает в таких случаях, я не мог сразу вспомнить и, уложив покупки в портфель, опасаясь, как бы не испачкать жирным тетради, пошел к выходу. Между тем пьяница уже доедал колбасу, держал в руке короткий огрызок.
— Ну-ну что, проспорили? А? — И он вдруг грязно и пьяно выругался. — Эх вы…
Заведующая решительным шагом вышла из-за перегородки.
— Орлов! — вскричала она. — Ты что, в милицию захотел? Сейчас же, немедленно уходи!.. Орлов! Немедленно — вон! Я вызываю милицию.
И я понял, на кого он похож. «Да неужели отец?» — подумал я, выходя из магазина.
Я даже остановился. А между тем пьяница, подталкиваемый заведующей и подоспевшими техничками, выбрался на улицу. Постоял. Прихлопнул шапку, бурча и матюгаясь. Нетвердой походкой двинулся прочь.
Любовь должна обогащать людей ощущением силы.
А. М а к а р е н к о
СТОЛЯР СТОЛЯРОВ И ЛИДА ГОРОХОВА
Глава третья, в которой рассказывается история столяра Столярова и говорится вскользь об одной важной причине сохранения контингента и посещаемости в школах рабочей молодежи.
Болезнь была самая обыкновенная — грипп, и Вите Столярову никак не хотелось из-за этого лежать в постели. Он вообще терпеть не мог лежать, не мог и не привыкал. В школу он, правда, не ходил — зачем распространять болезнь? — но, едва мать с отцом отправлялись на работу и за ними стукала калитка, Витя начинал одеваться, вставал и, вздрагивая от озноба, бродил по комнате, глядел в окно и старался во всем
