Подъезжает он, значит, ко мне, элегантный, как саперный бульдозер, весь в бахроме и в заклепках, волосы до плеч, борода лопатой, и вежливенько так просит познакомиться. Мол, звать его Брайан, работает он тут неподалеку и давно уже меня заприметил. Мол, никогда ему не доводилось вживую такого крутого альта слушать. Мол, преклоняется он перед моим непревзойденным мастерством и прочие прибамбасы в том же духе. И по этой самой причине, как есть он саксофонист-любитель, вздулась у него совершенно непреодолимая мечта — сыграть со мною дуэт. Мол, он абсолютли дико извиняется за свою чудовищную наглость, но не соизволит ли маэстро… ну хотя бы чуть-чуть, ну хоть десять малюсеньких техасских минуточек… а уж он-то, бульдозер, со своей-то стороны был бы так благодарен, так благодарен, что просто… что просто…
Тут от полноты чувств он сделал такой глубокий вдох, что всосал весь воздух в зале, и мне элементарно стало нечем дышать. И я сказал себе, сурово так сказал: стыдись, Осел! Стыдись! Человек к тебе со всем респектом и даже более того; человек душой своею немудреной к высокому искусству тянется, а ты? А у тебя, лабуха позорного, в голове одни сплошные кабацкие глюки. В общем, вогнал я сам себя в такой стыд, что аж прямо покраснел, что не случалось со мною вот уже лет пятнадцать.
И отвечаю я тому бульдозеру в меру своего очень музыкантского инглиша: мол, редко такого понимающего человека, как он, можно встретить, даже на столичных концертах. Что во всех этих карнеги-холлах, олимпиях и ковент-гарденах одни снобы в шиншилях да в соболях, а фишку по-настоящему, если разобраться, никто просекает. И потому, мол, коли выпала мне, гордому, но честному маэстре, столь огромная честь повстречать такого замечательного слушателя, то я, со своей стороны… ну, и так далее.
Тут он просиял всеми оттенками счастья, как Таймс-сквер в дождливую ночь, и резво куда-то сбегал — так, что не успел я дух перевести, а он уже вертается, причем не один, а — батюшки-светы — с саксофоном! И с каким! Конновский Сильвер лет семидесяти от роду! Это, Миша, чтоб ты понял, для саксофониста — как скрипка Амати для скрипача. Я о такой дудке даже в пылкой юности, когда все еще кажется возможным, мечтать не осмеливался. В общем, припух я слегка от неожиданности, но и обрадовался тоже — вот, думаю, смогу подудеть на этакой реликвии!
Но сначала требовалось ублажить этого техасского рокера Брайана. Начинаем мы наш дуэт, играем минут пять, и становится мне как-то не по себе. Вроде бы и дудит мой поклонник в точности, как полагается средненькому чайнику — ни шатко, ни валко, старательно так повторяет фразы… но нет-нет, да и завернет какую-нибудь странность: то, понимаете, дунет изо всех своих немеренных сил, так что сакс едва ли не лопается, а то дышит еле-еле, как на ладан, да так тихонечко, что и Квазимодо бы за десять шагов не услышал. Будто испытывает старика Сильвера на предельных режимах. Ладно, думаю, забавляйся, я потерплю. Главное, дай мне потом с инструментом поразвлечься.
Ладно. Выдает этот Брайан последнюю кошачью трель, кладет Сильвера на стул и начинает мне руки пожимать, благодарить и прочее. А я все на сакс его смотрю и чем больше смотрю, тем больше он мне нравится. Обычно, знаете, старые инструменты биты-мяты. Во-первых, при нашей профессии трудно чтоб не упасть где-нибудь по пьяне. А во-вторых, даже на трезвую голову, как ни бережешься, а все об какой-нибудь неловкий угол заденешь. Вот тебе и вмятина. А вмятина на саксофоне — это как черепно-мозговая травма. Вроде и голова зажила, а человек уже не тот: психует ни с того ни с сего, глючит по-всякому и так далее. Так и саксофон. Это он выглядит таким хулиганом, а на самом деле нежнее его инструмента нету. Опять же люфты всякие в соединениях… клапана разбалтываются… да мало ли что?!
Этот же Сильвер выглядел практически новеньким, почти не заигранным — редчайший случай! В общем, откладываю я в сторонку свою стандартную Ямаху и просто для проформы спрашиваю у моего сияющего от счастья рокера: мол, я попробую, ладно? И тут, представляете себе, этот техасский хам выдает следующий текст: извини, мол, прости, дорогой маэстро, но нету пока что такой возможности. Это почему же? А потому, что он, Брайан, обязан закончить свой эксперимент, и в этой связи ну никак не могет допустить меня к инструменту. Импосибел.
Хорошо, говорю, хоть и обидно, но хрен с тобой, валяй, делай свой эксперимент; если недолго, то я могу и подождать. Недолго, отвечает, пары минуток хватит… И вот поворачивается этот здоровенный волосатый жлоб к своему ослепительно прекрасному Конн Сильвер Плейту образца 1927 года, берет его за нежную лебединую шею, и… и… — тут голос у Осла дрогнул, он судорожно закашлялся, справился и закончил сипло. — …и со всего богатырского маху обрушивает его на барный табурет.»
«Господи-Боже-мой, ужас, варварство-то какое…» — скороговоркой проговорил Веня. Мишка сидел молча, криво улыбаясь. Даже Кочерыжка перестала подхихикивать и тревожно завертела головой, для надежности покрепче ухватившись за своего дремлющего Полковника. Услышав нештатную тишину, проснулся Квазимодо, быстро осмотрелся и хотя не обнаружил ничего подозрительного, но все же счел подобную проверку чересчур поверхностной и как особо ответственный пес отправился лично проверять территорию.
«Налей-ка мне, Миша, — сказал Осел. — Вот же черт… до сих пор, как вспомню, так плачу…»
«Что ж, история, конечно, ужасающая, — насмешливо заметил Мишка, наливая и протягивая Ослу стакан. — Правда мне, как человеку от музыкального мира далекому, трудно понять всю глубину ваших переживаний…»
«Ты погоди ерничать, — прервал его Осел и, не поморщившись, заглотил водку. — Это еще не все. Будет понятно для всех, даже для идиотов.»
«Покорнейше благодарю господина Паганини,» — церемонно поклонился Мишка.
Осел помолчал, качая головой и всматриваясь в мерцающее нутро костра, вздохнул и продолжил:
«Короче, в глазах у меня потемнело так, что я, слава Богу, не увидел, на сколько кусков разлетелся старик Сильвер. Но его предсмертный крик я не забуду никогда, это точно… Наверное, так кричат дети, когда их за ноги да об пол. Хорошо хоть смерть его была быстрой, долго не мучился. Не то, что другие клиенты Брайана. Но о других клиентах я тогда еще не знал ничего. Тогда меня занимало только одно желание — как можно быстрее добраться зубами до волосатой шеи этого гада, перегрызть ему яремную вену, сонную артерию, или что там у них, у бугаев, отвечает за их мерзкое, вредительское существование.
Я просто не помнил себя от ярости и горя, я набрасывался на него снова и снова, и даже когда он наконец ухитрился более или менее надежно скрутить меня и удерживать на расстоянии вытянутых рук, даже тогда я еще клацал зубами, как сумасшедшая рысь. Надо отдать ему должное — бить меня он и не думал, просто держал. Держал и говорил. Сначала-то я, понятное дело, ничего не воспринимал… но все проходит, даже такая ярость и такое горе… в общем, в какой-то момент я обессилел достаточно, чтобы перестать рыпаться и начать слушать.
Объяснение оказалось простым и в то же время невероятным. Официальной профессией Брайана являлось разрушение. Вот так, ни больше, ни меньше. Мужик работал в крупной компьютерной фирме совсем невдалеке от моего кабачка. Работал разрушителем на зарплате. Оказывается, все компьютерные детали… ну там диски, клавиатуры, мышки, коробки и так далее — короче, всю эту дребедень требуется проверять на вшивость — при какой, скажем, температуре она еще фурычит, а при какой — уже нет. Или — с какой высоты может упасть… или — какое давление выдерживает… качка там, усушка, утруска и прочие удовольствия.
