— это тут, обнажение породы прямо тут, конечно, такое — обычное дело в этих горах… — Женщина замахала им передником. Эстерхази в удивлении уставился на неё. — Это явно ваша старая кормилица, — заметил он. — Мадама. Интересно, что ей нужно.
— Уверен, ей нужно сунуть свой волосатый нос в то, что её никак не касается. Выкинь её из головы. Тут. Прислонись спиною к этому большому обломку скалы, смотри, так же, как я сам. Потянись назад и ухватись за неё, просто ткни пальцами, так…
Эстерхази последовал указаниям. Но, прежде следующей их охапки, налетела бывшая кормилица, воплощение самой ярости.
— Нет! — возопила старуха, скривившись так, что стала куда отвратительнее обычного. — Нет! Нет! Это неправильно! Его Преподобие мог такое проделывать; с другой стороны, мог и не проделывать. У него могла быть серьёзная причина — у тебя её нет! Это неправильно, неправильно! — и она сжала челюсти, перекосилась и закатила глаза, несколько секунд демонстрируя «сцену», которая могла затянуться на несколько минут, четверть часа или ещё дольше.
Его Могущество, князь Йохан Попофф, со сдержанным гневом отвечал: — Склочная баба! Нянька! Не лезь! Нишкни…
— Нет! — вопила она. — Нет! Я не замолчу! Это не правильно! Это не в обычаях наших гор! Это…
— Ах ты подлая старушонка, — выкрикивал её давнишний питомец. — Да что ты вообще знаешь про «обычаи наших гор»! Сгинь, говорю! Уйди! Или я отошлю твоих сыновей в города! Никакой закон не обязывает меня держать их здесь, на жалованье, только потому, что когда-то я сосал титьку их мамочки! Хватит, говорю! Уйди!
Она ушла.
По княжьему велению нянька ушла и они опять подступили вплотную к скальной громаде. — Вспомни, — твердил Попофф, — что тот римлянин, Лукреций[41], говорил про атомы. Ты должен представить их настолько явственно, как только сможешь. Представь себя самого, будто бы среди атомов этих скал. Потом представь, как ты двигаешь их — атомы скал, холмов и гор. И, если поверишь, что это можешь, толкни, пихни и сдвинь атомы A и B — тогда атомы A и B сдвинут атомы C, D, E и F — и, если ты не отступишься, атомы C, D, E, и F сдвинут атомы G, H, I, J и K…
— Сдвинься! Сдвинься! Сдвинься! Сдвинься!
Эстерхази думал и представлял, стремился и верил. Он подталкивал. Он толкал. Он подпихивал. Он пихал. Он сдвигал. Он двигал. А скалы, двигались ли они? Двигались и скалы.
Двигались ли валуны? Валуны дрожали и тряслись; кажется, двигались. А двигались ли горы?
И горы двигались.
(Давным-давно, путешественник, в целости и невредимости вернувшийся из Африки, как благодарственную жертву повесил на золотой цепи у главного алтаря часовни Гильдии Армянских Купцов Беллы страусиное яйцо в оправе из золотой филиграни. Однажды, ни с того, ни с сего, оно принялось медленно раскачиваться, словно маятник. Этот феномен исправно занесли в архивы конгрегации; изучая его, Эстерхази провёл некоторые исследования и переслал результаты некоторым из своих корреспондентов; так почему же мы не называем сейсмограф эстерхазиографом? кто ответит?)
Сейчас Грампкинская Теснина, долго не считавшаяся тесниной, где проходил Государственный Дальний Северный Путь из (и в) Австрии, была перекрыта. Справедливости ради, перекрыта не полностью. Отдельные личности, в личном порядке, может, и прошли бы через неё, осторожно выбирая дорогу. Но толпа или группа людей не сумела бы теперь быстро миновать теснину. И, разумеется, по этим поросшим лишайником кручам, сложенным из сланца, гранита и ещё чего-то-там никоим образом не могли проехать ни пассажирские, ни грузовые экипажи.
В результате в данной части страны — кроме тех, кто из багажа оставлял лишь альпеншток — проезжим оставался лишь Государственный Дальний Южный Путь из Австрии.
Из Австрии и в неё.
Пока Эстерхази толкал, силился, поднимал и «представлял», ему пришла мысль, что они двое смахивают на пару переносчиков фортепьяно: однако, думал доктор, двигались они не так уж piano. Его не удивляло, что время от времени обрушивался каменный ливень из небольших булыжников и скатывающихся валунов; но он не обращал на это большого внимания, пока не услышал, как его coтоварищ-переносчик, Попофф, вскрикнул от боли.
— Давай, давай, не прекращай, — гримасничая, проговорил князь.
Доктор Э. не прекращал; но, опустив взгляд и заметив какую-то большую тень, он посмотрел вверх. У него тут же возникло впечатление, будто над головой пролетела огромная птица. Почти сразу доктор осознал, что это вовсе не птица. Что бы там ни было, оно почти тут же пропало из виду — он едва не бросил своё занятие, чтобы выбежать вперёд и приглядеться получше. Но, в тот же момент, загадочная фигура показалась вновь. Старуха даже не посмотрела вниз, на него. Она ничего не произнесла. Эстерхази никогда не видел её прежде — или видел? — да, конечно, видел — но не в таком ракурсе. Она находилась прямо вверху, над головой и на чём-то ехала. Она сидела в дамском седле — как же иначе ехать женщине? — ибо, в противном случае, её юбки разлетелись бы и, не приведи Господь, чтобы при свете дня на глаза явилось то, чему полагается являться лишь ночью, да и то вслепую. Да, сидит она в дамском седле, на лице её свирепость; так кто же она такая и на чём разъезжает?
Она ещё несколько раз пролетела мимо — не пикируя на них, летая просто так, помилуй Боже, сидя на ветке от дерева, с примотанной к концу этой ветки связкой или пучком прутиков, палочек и веточек. Пока доктор наблюдал, запрокидывая голову или заглядывая вниз, то заметил, что скала начинает рушиться. И рушилась она не выше скального обнажения, где всё ещё надрывались двое мужчин.
Эстерхази почему-то вспомнились несколько слов из старинного текста, когда-то попавшегося ему на глаза — часть ответа тогдашнего монарха части того, что впоследствии станет Империей, как отклик на предполагаемые падения того, что теперь называют метеоритами — это начиналось так: «Мы, Исидор Сальвадор, Ревностно Христианский Король всея Скифии» и продолжалось тем, что «Сообщения о камнях, падающих с небес, предполагают, что в небесах имеются камни, а, поскольку общеизвестно, что в небесах никаких камней нет, Мы без раздумий отвергаем подобные сообщения»[42]…
Сейчас на него падали вовсе не метеориты; напротив…
— Нам нужно передохнуть, — сказал Попофф. — Тут. Помоги мне дойти назад. Ох.
Попофф лежит, вытянув перевязанную ногу. Фон Штрумпф и Штрувельпейтер играют в какую-то из своих нескончаемых карточных игр на двоих. Теоретически, все они ждут: но почти забыли, чего же именно…
