Театр находился в одном из домов, которые были пристроены между двух крыльев Адмиралтейства. Они стоят, как мебель Александра II между мебелью Павла I в комиссионном магазине…
Или идти направо до Троицкого моста и по Каменноостровскому до площади, к которой подходит Большой проспект?.. Или налево к памятнику Петра, это совсем близко и по деревянному мосту ко дворцу Меншикова, и по Кадетской линии до Тучкова моста, и по Большому!
Иду налево, никого не спрашивая. Город, город в огнях — поэма!
Тучков мост, его деревянные перила, деревянные, никогда не просыхающие доски настила! И Малая Нева вся в барках, огоньки из домиков на баржах тоже змеятся в воде.
Большой проспект. Тут уж и загадочные девочки-«незнакомки», намазанные до того, что пропал уж тип лица! Кто они — испанки? Итальянки?.. Нет, кажется все-таки русские деревенские девки! Им всего 16–18 лет! Даже не малявинские, так как много моложе!
Все, как одна: боа из перьев — точно форма!
— Студент-красавчик, пойдем, я здесь близко! На Большой Разночинной!.. Не отшибай, Верка!.. И извозчика не надо брать!..
Но… меня ждут к ужину в тихом, порядочном семействе!
Если в литературе можно найти ряд вещей, остро и сильно отразивших Петербург этих последних лет перед войной, то изобразительное искусство как бы не замечало неповторимости этих годов.
Какой-то злой колдун отвел глаза художникам. Они не видели ни этого Невского, переполненного прохожими, ни огней роскошных магазинов. Вне их зрения был и рабочий, труженик большого города, окраина с деревянными домишками, где сдаются «фатеры». Наконец, никто не рискнул изобразить самую суету столицы! Они жили в этом городе как бы с завязанными глазами…
Перед внутренним зрением их носились Тристан и Изольда, князь Игорь, маркизы XVIII века в постелях и в ночных сорочках! Ретроспективизм, тоска по прошлому стали не только модой, но и болезнью, разъедавшей многие живые и вполне здоровые организмы, которым, по сути дела, «тосковать» было не о чем. Быть знатоком ушедшего стало признаком хорошего тона.
В искусстве — ни одного этюда, ни одной зарисовки мига жизни — только запечатления архитектуры, без единого прохожего, сны, видения Северной Пальмиры, словно бы оставленной людьми.
Призрачный город в лунном небытии! Так выглядела живая, шумная, звонкая, элегантная, торопливая столица на мертвых, каких-то застывших гравюрах Остроумовой-Лебедевой.
Все, что хотите, но это не тот реальный Петербург, в котором люди жили, любили, служили, богатели, разорялись, сгорали страстями и кончали самоубийством…
Впрочем, чтобы быть справедливым… было одно исключение. Это Добужинский. Он изображал реальный Петербург кануна войны и революции, но это тоже не «кипящий», а «замерзший», затаенный Петербург «человека в очках». Добужинский один обладал ощущением неповторимости этого дня истории. Он создал свой образ города, привидившийся как бы в кошмарном сне!
Выше я писал не о выисканном, изысканном облике этого города, а. об его лице обыкновенном, повседневном, которое никого не удивляло, так как к нему привыкли. Так привыкают к дому, в котором живут, так привыкают к костюмам, к модам.
А это привычное лицо города как раз было невиданным и неповторимым.
Ведь по улицам Петербурга тринадцатого года не как привидения, а наяву проносились кареты, на запятках которых стояли лакеи в треуголках и алых ливреях с пелеринами, обшитыми золотым галуном, с черными орлами. Кареты с гербами на дверцах. Ландо, запряженные парой. Собственные выезды. Лихачи с «елекстрическими фонариками на оглобельках», воспетые Блоком. Но почему не художниками?
Сколько военных в самых оперных формах, которые, конечно, скромнели, смирялись, упрощались по мере течения времени, но происхождением своим упирались в самый пышный век барокко Елизаветы Петровны, в ту самую «Беллонку». Помню, хоронили какого-то великого князя. Я не мог перейти Невский на солнечную сторону, что мне было крайне необходимо. Траурные марши, военный оркестр, за ним кавалергарды, кони-страшилища, чуть поменьше слонов. Рост всадников не уступал бронзовым памятникам. Кирасы, каски с двуглавыми орлами! Величественнее, чем «Гибель богов»! Через год все это сменила серая шинель фронтовика. Фанфары отзвучали. Вместо пышного многокрасочного театрального барокко — защитное цветовое небытие, коричнево-серая шинель, кровавая повседневность. Вместо античного бога Марса — калека на костылях.
Но до войны все пребывало в незыблемости. Сколько форм, фуражек разноцветных не только у офицеров и солдат, но и у студентов.
Все то, на что сейчас смотрит современный человек и что, конечно, уважает как «памятник искусства и старины», тогда не выглядело как остаток «прошлых эпох»! Нет! Многое составляло живой организм города.
Зимний дворец не просто сарай со свезенными туда униками, ну, скажем, — художественный сарай! Там текла жизнь. Стояли часовые. Ежедневная смена караула. Кто-то подъезжал в дворцовой карете, входил в его двери. Там, за его стенами что-то творилось…
Жестокое, злое, но творилось, а не пребывало в музейном небытии! Мы знали, что в 13-м году там были умопомрачительные по роскоши балы! Все были одеты в костюмы 1613 года!
К этому дворцу подошел народ 9 января 1905 года. Пролилась кровь, и народ не забыл этого!
Нет! То был не «выставочный зал»!
Вот идет рота Преображенского полка на прогулку. Во главе с офицером, они миновали Эрмитаж, идут мимо дворца, проходят мимо Александровской колонны, и офицер подает команду:
— Смирно! Равнение налево!
И по команде строй этих великанов прижимает руки
