— Я никогда не видела, чтобы они ссорились.
— Ни малейшего. И до вчерашнего дня ни за что бы в это не поверила.
— Нет. Он не исповедовал вообще никакой религии и меня к ней не приучил. Хотя атеистом он тоже не был.
Он был равнодушен к этой теме, вот и все.
— Да.
— В юности она была набожна, но к моменту замужества уже нет. Как бы то ни было, они венчались в церкви, очевидно, это была дань традиции…
— Нет. Это она приходит ко мне почти каждое воскресенье, чтобы повидать внуков.
— Это не в ее стиле.
— Нет. Напряженно сидит на стуле, потому что никогда не соглашается сесть в кресло, и смотрит, как они играют. Иногда мы с мужем пользуемся этим, чтобы сходить в кино…
— Благодарю вас. Вам больше нечего мне сказать?
— Нет. Я не хотела бы встречаться с журналистами и фотографами…
— Я сделаю все возможное, но, когда ваша мать поедет опознавать тело, трудно будет помешать газетам написать об этом…
— Все-таки постарайтесь, ладно? — И, когда он уже взялся за дверную ручку, добавила: — Можно его увидеть?
— Мне бы этого очень хотелось.
В отличие от матери она не очерствела душой. Очевидно, была из тех дочерей, что обожают своих отцов.
Глава 3
В половине третьего Мегрэ постучал в дверь кабинета следователя. В длинном коридоре на скамейках сидели, ожидая вызова, люди, некоторые между двумя конвоирами, кое-кто в наручниках. Царила монастырская тишина.
— Входите…
Кабинет следователя Кассюра находился в еще не перестроенной части здания, и у каждого, кто входил сюда, создавалось впечатление, что он попал в один из романов Бальзака. Письменный стол, покрашенный, как в старых школах, черным, был обшарпанным, папки с делами лежали стопками даже на полу в углу. Несмотря на то что секретарь не носил нарукавников, он тоже выглядел пришельцем из прошлого века.
— Садитесь, Мегрэ…
Кассюру было не более тридцати, и в прежние времена было бы немыслимо, чтобы он в таком возрасте получил пост в Париже.
Обычно Мегрэ настороженно относился к молодым следователям, напичканным преподанной им в университетах теорией, которую они горели желанием реализовать на практике. Внешне Кассюр был на них похож — высокий, стройный и гибкий, всегда безукоризненно одетый, все еще чем-то напоминавший школьника.
— Полагаю, вы просили меня принять вас потому, что у вас есть новости…
— Да, я хотел ознакомить вас с материалами расследования…
— Обычно полиция оттягивает контакт со мной до последнего момента, если, конечно, им не понадобится ордер на арест… — Он улыбался с какой-то ноткой ностальгии. — У вас, Мегрэ, репутация полицейского, который повсюду ходит сам, выезжает на место происшествия, расспрашивает консьержек в их комнатках, ремесленников в мастерских, домохозяек на кухнях или в столовых…
— Это верно.
— Нам это непозволительно. Традиция вынуждает нас сидеть в кабинете, если только не требуется выезд оперативно-следственной группы на место происшествия, но тогда мы теряемся среди прочих специалистов, так что это превращается в простую формальность. Из газет я узнал, что фамилия вашего клошара Вивьен и что когда-то он был краснодеревщиком…
— Совершенно верно.
— У вас есть догадки относительно причины, по которой он покинул семью, мастерскую и стал клошаром?
— Я разговаривал с его женой и дочерью. Ни та ни другая не смогли ответить на этот вопрос. Мне известен подобный случай: в Лондоне один известный банкир исчез точно таким же образом.
— И когда он исчез?
— В сорок пятом.
— Любовница, вторая семья?
— До сих пор это выяснить не удалось. Мои люди прочесывают квартал. Поиски осложняет то, что обращаться мы можем только к немолодым людям. Сегодня утром я допросил многих ремесленников, торговцев и мелких рантье из того района. Безрезультатно. Это было в бистро, где Вивьен каждое утро пил кофе. Его помнят, но ничего о нем не знают, поскольку он ни с кем не сближался…
— Странно, что двадцать лет спустя кто-то вдруг решил его убить…
— Потому-то я и копаюсь в его прошлом. Если отбросить версию о маньяке или психопате, решившем застрелить первого попавшегося клошара, но это маловероятно…
— Что собой представляет его жена?
— Неприятная особа. Правда, у нее была тяжелая жизнь. Однажды утром она осталась одна, с восьмилетней дочерью, без средств к существованию. К счастью, она умела шить. Начала обшивать соседок, потом немного расширила клиентуру…
— Она не переехала?
— Нет. Живет в том же самом доме на улице Коленкур, в котором жила с мужем. Только сменила этаж — перебралась в квартиру поменьше и подешевле. Женщина без возраста и смысла в жизни. Взгляд уставлен в одну точку, глаза выцветшие, какие бывают у людей, которые много страдали…
— Ей ничего не известно об уходе мужа?
— Я сумел из нее вытянуть всего несколько слов.
Если она что-либо знает, то оставит при себе, ни за что не изменит решение…
— А дочь?
— Ей сейчас двадцать восемь. Замужем за заведующим отделом в «Бон-Марше». Она чуть разговорчивее, чем мать, держится настороженно. У нее двое детей — девочка шести лет и мальчик четырех.
— Отношения с матерью у нее хорошие?
— Более или менее. Они видятся почти каждое воскресенье из-за детей, но, думаю, особо теплых чувств между ними нет. Одетт, это дочь, боготворила отца и до сих пор ревниво сохраняет его культ. Думаю, сегодня днем или завтра утром они пойдут в Институт судебной медицины на опознание тела…
— Вместе?
— Меня бы это удивило. Они пойдут порознь. Я сказал и той и другой, что они могут заняться похоронами.
Обе очень боятся журналистов и фотографов… Если вы со мной согласны, я все устрою так, чтобы не предавать огласке этот аспект дела…
— Разумеется. Я понимаю этих женщин. У вас до сих пор нет никаких соображений насчет того, кто мог совершить это убийство?
— До сих пор не появилось никакого следа. Думаю, что такого одинокого человека мне не доводилось встречать за все время работы в полиции. Он не только жил один в заброшенном доме, где нет воды и электричества, но и неизвестно чем занимался.
