Пятым, для нидерландцев он всегда оставался в первую очередь их герцогом. Даже когда он в конце концов навсегда уплыл в Испанию и его сменил наследник – сын Филипп, даже когда Филипп тоже стал готовиться к отъезду в Испанию, нидерландцы не до конца поняли, что не они присоединили к себе испанскую монархию, а, наоборот, испанская монархия присоединила к себе их. Уже несколько лет они подозревали это, их подозрения становились все сильнее, они ворчали по поводу испанских войск и войн ради интересов Испании; но только летом 1559 года, когда Филипп вот-вот должен был уехать, появилась ужасная уверенность.
Нидерланды, которые знал Вильгельм, нельзя охарактеризовать ни одним современным термином. Это было не государство и не нация, а спутанный клубок графств, герцогств и земельных владений, которые в течение многих поколений накопились в руках одного правителя, имевшего тоже вносивший путаницу титул «герцог Бургундский». У каждой из семнадцати нидерландских провинций были свои собственные привилегии, своя высшая и низшая знать, свои суды, а города, расположенные на их земле, имели собственные, не зависевшие от провинциальных, права, свои суды, гильдии, торговые советы, муниципальные советы и освященные временем конституционные хартии. Карл Пятый без заметного успеха пытался централизовать и объединить некоторые из них, но, кроме нескольких общих для всех законов, введенных в последние годы, – например, так называемых «Плакатен» против ереси, – не существовало единой системы, и центральное правительство имело лишь одно право – назначать для каждой провинции главного администратора, который назывался штатгальтер, и великих пенсионариев, как назывались главные должностные лица городов. Штатгальтер был главнокомандующим набранных в провинции войск, председателем Штатов, то есть парламента, провинции, инспектором дамб и социальных служб, верховным судьей в своем округе. Эту должность всегда занимал человек с высоким положением в обществе, но обычно, по очевидным причинам, он занимал ее не в той части страны, где его личное влияние было особенно сильным. Например, Вильгельм, у которого основная часть земель находилась в Брабанте, был штатгальтером Голландии, Зеландии и Утрехта. Центральное правительство также контролировало армию, но деньги, чтобы ей платить, должно было выпрашивать у Генеральных штатов.
Национального единства не было. Нидерланды, которыми правил Филипп, теперь поделены между четырьмя странами – Голландией, Бельгией, Люксембургом и Францией. Те Нидерланды охватывали территорию от Дюнкерка, Арраса и Камбре на западе до нынешнего Великого Герцогства Люксембургского на юге. Во времена Вильгельма эта территория формально считалась частью Священной Римской империи, но это странное политическое образование существовало только в воображении, а в действительности на него никто не обращал внимания. Даже единого языка в семнадцати провинциях не было: в десяти из них говорили по-голландски, в шести по-французски, а семнадцатую, Фландрию, эти языки делили между собой. Французский был языком двора и правительства, и раньше это не вызывало ни малейшего недовольства у говорившего по-голландски большинства.
Сильный местный патриотизм и торговое соперничество между городами постоянно вызывали в Нидерландах волнения, но за несколько предыдущих лет в этих беспорядках произошли зловещие изменения. Капиталистическая революция преобразовала Нидерланды раньше, чем все остальные страны Европы. В прошлом Нидерланды были страной соперничающих городов, из которых каждый был самостоятельным обществом с гильдиями, привилегиями и учениками. Теперь по крайней мере Юг Нидерландов был индустриализованной страной с многочисленным и растущим в числе пролетариатом, и руководили этой страной не торговцы, а владельцы мануфактур и финансисты. Угольные шахты и железные рудники Льежа, Намюра и провинции Эно (по-немецки Геннегау) уже бросали свою грязную тень на эту землю. Сердцем всего этого был большой город Антверпен, занимавший положение, которого ни до, ни после этого не имел ни один другой город. Около ста лет, с 1500 по 1580 год, этот космополитичный город один контролировал денежный рынок всего известного тогда мира и весь обмен разнообразными товарами и благами. У каждого народа была своя концессия внутри городских стен; в Европе все переговоры о крупных займах происходили именно в Антверпене.
Север был еще сельским, там производили молочную продукцию и выращивали скот, «прекрасных быков и овец», и делали сыр. Но и там вдоль побережья росли прекрасные города, основой жизни которых были рыболовство и торговля. Мидделбург уже был «знаменитым и красивым городом»; Амстердам, самый крупный из северных портов, был центром поставки зерна для всей Европы, а изящный город Дордрехт был таким же центром поставки рейнских вин.
Но эти необыкновенные Нидерланды – маленький клочок земли с населением в три миллиона человек, где стояло больше трехсот укрепленных городов, – были не только местом, где находились самые передовые торговые и промышленные центры Европы, но и родиной ее самого древнего, гордого и богатого дворянства, и эти дворяне считали испанских грандов нищими выскочками. Вражда между нидерландцами и испанцами на своих начальных этапах была не враждой между народом торговцев и народом солдат и аристократов, по крайней мере со стороны нидерландцев. Первыми возненавидели незваных гостей дворяне. Для них испанцы были иностранцами из-за большой культурной разницы и оттого, что их цивилизация была слишком молодой: нидерландские дворяне считали, что испанцы только за предыдущие полвека из неизвестного народа стали господами Европы. Сдержанность испанцев, которую принимали за гордость, становилась пословицей в Европе, но она была ничтожной по сравнению с гордостью, которая скрывалась под большей общительностью нидерландских дворян. Именно из-за своей гордости и величайшей самоуверенности эти дворяне так долго осознавали, что делала с их страной ее связь с Испанией: они не могли поверить в такое.
Люди проживают историю, двигаясь вперед, но описывают ее, глядя назад. Мы знаем конец еще до того, как принимаемся рассматривать начало, и никогда не можем полностью представить себе, как это было – знать только начало. Война за освобождение Нидерландов в конце была борьбой маленького и в основном торгового народа против великой империи, но в своем начале она была другой. Конечно, испанская монархия с ее владениями в Новом Свете и в Италии имела больше ресурсов, чем Нидерланды, но вначале нидерландцы не вполне понимали, насколько велики эти ресурсы. Нидерландское восстание в конечном счете спасли от поражения упорство и одаренность среднего класса, но в первые дни восстания центром националистических настроений была аристократия. Более того, жители Нидерландов были очень далеки от того, чтобы считать себя маленьким угнетенным народом, заслуживающим жалости. Наоборот, они считали себя первым во всех отношениях народом Европы – первыми и по величию своей знати, и по великолепию своего брюссельского двора, и по совершенству своих искусств и изделий. Это они писали лучшие миниатюры, делали лучшие витражи, самые роскошные гобелены, писали лучшие картины и лучшую церковную музыку. Это
