сквозь форточку, что мы идем не куда-нибудь, а на фронт, в свою часть, да случилась беда: товарищ повредил ногу.
И вот, осунувшиеся, небритые, с болотной грязью на сапогах и шинелях, мы вваливаемся в хату. Привести себя в порядок уже нет сил. Бросаем в угол на кухне свои шинели, стягиваем сапоги, вяло ополаскиваемся под рукомойником. Даже есть не хочется.
Но когда бабка ставит на стол горшок с холодной кабачковой кашей, проглатываем эту кашу почти мгновенно, не чувствуя вкуса.
Цветков стелет свою шинель у стены, ложится. Спокойно потягивается. Ему некуда торопиться, у него вся ночь впереди. А нам с Филенко снова делить эту ночь на двоих.
Солдат аккуратно снимает с кровати постельное белье, складывает на сундук. С наслаждением тычет кулаком в матрац.
Я сижу на табуретке, комната плывет перед глазами. Говорю Филенко:
— Ложись.
Он оборачивается, смотрит на меня. Твердо возражает:
— Перший вы, товарищ лейтенант.
— Ничего, ложись...
Неужели это сонное бормотание — мой голос? Что говорит Филенко?
Я сажусь на кровать. Расстегиваю кобуру и сую свой пистолет за пазуху. Потом машинально еще достаю из полевой сумки «вальтер» Цветкова, прячу под подушку. Зачем я это делаю? Все равно первым дежурить буду я. Вот только посижу пять минут... Вот только прилягу на пять минут... Все равно первым дежурить буду я...
Филенко сидит в дверях верхом на табуретке. В руках автомат. А голова его клонится, клонится книзу...
Он же может заснуть. Нет, так нельзя. Первым дежурить буду я. Вот сейчас встану, возьму у него автомат...
...Я встаю. Я иду по полу, словно по воздуху. Я беру у него автомат. Я говорю что-то, и слов не слышно. Он говорит что-то, и слов не слышно. Потому что все это уже во сне.
...Крик. Внезапный, пронзительный крик.
В комнате полутемно, лампадка еще чадит. И ни Филенко, ни Цветкова.
Выхватив пистолет, бегу на кухню. Что-то вопит бабка, протягивая руки к сеням. Бросаюсь туда. На пороге лежит Филенко. Хватаю его за плечи — одна ладонь становится мокрой. Кровь.
Филенко сам приподнимается на локтях. Кричу:
— Где Цветков?
В ответ полушепот-полустон:
— В лис побиг...
Босиком, в одной гимнастерке выскакиваю из хаты. Лес чернеет вдали. Бегу так, как никогда не бегал. Какие-то тени путаются впереди. Одна из них как будто движется. Стреляю. Пробежав несколько шагов, снова стреляю. Тень исчезла.
Вот уже и лес. Никого. Черные гладкие стволы чуть раскачиваются на ветру.
Бреду назад, теперь только чувствуя, как холодно босым, в кровь разбитым ногам.
В хате бабка хлопочет над Филенко, перевязывает ему голову. Солдату чуть лучше, и я уже могу дотащить его до кровати. Немного погодя он рассказывает, как было дело.
Ночью Цветков пожаловался на сильную тошноту. Он так корчился и стонал от болей в желудке, что Филенко решил вывести его во двор.
Арестованный шел согнувшись, сильно прихрамывая. Филенко поддерживал его обеими руками: автомат он оставил в комнате, понадеявшись на свою силу.
В темных сенях Цветков резко и неожиданно ударил солдата головой в живот. Филенко, обессиленный бессонницей, упал. И тут же удар в затылок тяжелым, с подковками сапогом... Солдат еще увидел, как арестованный стремительно мчался к лесу.
Вот вам и вывихнутая нога!..
На рассвете мы с десятком колхозников обшариваем окрестности. На опушке леса, в яме, валяется грязная шинель со свежепростреленной полой. Следов крови нет.
Значит, все. Ушел.
Маленькая глава, в которой я понимаю свою ошибку
Вернувшись в дивизию, я доложил Пруту о случившемся и получил пять суток домашнего ареста.
Наказание это носило скорее символический характер: ведь домом моим была прокуратура. Как и прежде, днем я занимался служебными делами, как и прежде, вместе со всеми коротал вечера. И лишь дурацкие шуточки Гельтура напоминали мне о моем домашнем аресте.
На шестой день Прут сказал мне:
— Теперь, я думаю, можно поговорить о деле.
Мы помолчали: в деловых разговорах Прут спешки не любил.
— В чем именно ты видишь свою ошибку?
Я ответил:
— Во-первых, в том, что не остался в поезде. Нужно было сидеть и ждать, пока исправят мост, а не пускаться в сомнительное путешествие да еще с арестованным. По существу, я сам и создал условия для побега Цветкова.
— Ну, допустим... Хотя я лично не согласен с тобой. Нельзя было сидеть в поезде до бесконечности... Еще?
— Я разрешил Филенко дежурить вместо меня, хотя видел, что он едва держится.
— Ты тоже едва держался. Боюсь, что то́, что случилось с ним, могло случиться и с тобой... Еще?
Я молча думал. Что имеет в виду Прут?
— Не знаю, Лев Ильич.
— По-моему, Алеша, ты совершил одну, главную ошибку. В тяжелой обстановке надо идти за помощью к людям. Ведь и в поезде, где вы ехали, и на ферме, и в селе, где ночевали последний раз, тебя окружали советские люди. Были там, наверное, и коммунисты, комсомольцы — твои же товарищи. А ты сторонился людей. В лес вошел без проводника. Для ночлега выбрал избу на отшибе. А ведь без поддержки народа мы немного стоим. Понял меня?
— Понял, Лев Ильич.
— Ну и хватит об этом.
Капитан снова появляется на сцене
Прошел месяц с тех пор, как сбежал Цветков.
Уже давно стояла весна. С теплом противник заметно оживился.
Несколько раз фашисты пытались вклиниться в нашу оборону и выйти к широкой излучине Донца. Пока им это не удавалось. А батальон удачливого Кононова даже потеснил немцев километра на три. Кононов ходил героем и угощал всех трофейным шоколадом.
В дивизии произошло еще одно немаловажное событие. Был сбит «фокке-вульф». Он развалился в воздухе, а летчик, выпрыгнувший с парашютом, приземлился прямо перед штабом полка.
На допросе он заявил, что в ближайшее время ожидается решающее наступление немцев...
Как-то вечером в прокуратуру зашел немолодой человек в штатском, но с наганом. Они с Прутом долго шептались над раскрытой картой.
Потом Прут подозвал меня.
— Хочу поручить тебе дело. Вот познакомься: инструктор Краснолиманского райкома товарищ Белкин.
Прут невесело продолжал:
— Видишь ли, Алеша, обстановка на фронте такова, что дивизии, возможно, придется отойти, причем в самое ближайшее время. А вот у них, — Прут вздохнул, — большая неприятность. Возле хутора Диброво какая-то сволочь откопала в лесу партизанский схрон — секретный склад с
