в такое время сюда вряд ли кто пойдет или поедет — незачем, да и небезопасно. В Ростове еще бродило немало всякого темного люда, случались и вооруженные грабежи, и убийства.
Но заснуть не удалось. И Саша в который уже раз снова мысленно перенесся в кабинет начальника Донского ГПУ Федора Михайловича Зявкина.
А происходило там следующее...
Федор Михайлович говорил тогда о нэпе. И хотя многое в его речи Саше было хорошо известно, он слушал с чувством человека, делающего для себя важное открытие. Молодой чекист как бы заново вглядывался в жизнь и начинал понимать, что она, оказывается, невообразимо сложна. Но эта сложность теперь все менее воспринималась им как хаотическое нагромождение разрозненных фактов, случайных совпадений — в ней проступали черты закономерного процесса. Все то, что порою смущало и тревожило, — пестрая, грубая изнанка нэпа: ночные клубы и бары, воровские «малины» и фешенебельные рестораны, нэпманы и короли «черного рынка», контрабандисты и валютчики — все это представилось ему грязными пятнами мазута, расплывающимися на поверхности огромного чистого моря, в глубине которого властвуют мощные необратимые течения.
В России был нэп. Основы этой политики, сменившей политику военного коммунизма, разработал Ленин. Нэп был введен для строительства социализма. Иного выбора не было.
Начальник ДонГПУ заговорил о небывалой разрухе. Стены его кабинета словно вдруг раздвинулись: и молодые, и убеленные сединами чекисты явственно увидели недавнее прошлое. Шел 1918-й, болезни косили людей, в гулких заводских цехах гуляли морозные сквозняки, в крестьянских избах, как сто, как пятьсот лет назад, жгли лучину. В разрушенных городах люди ютились в хибарках из досок и фанеры...
На разоренной земле звучали траурные марши, над человеческими толпами плыли присыпанные нетающим снежком гробы, у огромных братских могил склонялись боевые знамена — хоронили бойцов революции, замученных, расстрелянных, повешенных интервентами и белогвардейцами.
Весной 1919-го круг жизни и смерти, казалось, замкнулся: Советская Россия удерживала лишь незначительную часть своей территории...
В памяти Зявкина вставали и оживали перед слушателями лица товарищей, вместе с которыми они дрались на фронтах гражданской войны, мерзли и голодали, — запавшие щеки, плотно сомкнутые рты, обведенные нездоровой тенью глаза.
В октябре 1919 года в Ростовской тюремной больнице умер его товарищ, подпольщик Порфирий Серый. Скончался от пыток. Перед смертью он написал письмо, которое друзья сохранили до прихода красных: «Я чувствую, как смерть сжимает мне горло... Я уже знаю, да и сам чувствую, что мне не видеть тех светлых, хороших дней, за которые я отдал свою жизнь. Да, наконец, это и не так важно. Важно чувствовать себя честным человеком, на совести которого осталось лишь одно, это то, что я очень мало сделал для блага революции, для народа, для укрепления Советской власти на Дону... Я умираю. Да здравствует партия!»
Он был совсем еще юноша...
Новый мир начинался на голом месте. Он был охвачен муками, которые нельзя было бы вынести, если б они не были муками рождения самого справедливого строя на земле.
— Новая экономическая политика, — продолжал Федор Михайлович, — уже принесла свои плоды. На ее путях началось восстановление народного хозяйства. Это факт, который вынуждены признать даже наши враги.
Зявкин помолчал, потирая пальцами подбородок. В кабинете сидели чекисты, прошедшие школу суровой борьбы, люди, роднее и ближе которых у него не было... Самым молодым в этом товариществе был Полонский, и начальник ДонГПУ на мгновение задержал на нем взгляд. Саша напрягся, приподнял угловатые плечи. И если бы он мог знать, о чем подумал тогда Федор Михайлович, наверное, покраснел бы не меньше, чем сегодня, при разговоре с хозяйкой. «Мальчишка, ах, мальчишка, — мысленно улыбнулся тогда начальник ДонГПУ. — Скажи ему слово: «Повернуться, кругом!» — скрипнет кожей и ринется в самое пекло. Наверное, спит и видит схватку с контрабандистами. Все как в хорошем боевике — погоня, перестрелка, схватка — и мажорный финал: сам Бурд — начальник разведки — благодарит его за помощь...»
Саша вспомнил тогда первую свою беседу с Федором Михайловичем.
— А я тебя жду, — сказал, протягивая ему руку, Зявкин. — Мы решили тебя зачислить к нам в ГПУ.
Саша от неожиданности вскочил со стула и пробормотал:
— Я же учиться хотел...
— Знаю. Но пока садись — и никаких возражений. Сейчас я тебя ознакомлю с городом. — И Зявкин разложил на столе большую карту.
— Не надо, — застенчиво ответил Полонский, — у вас и без меня много дел. Город я знаю. В 1919 году я здесь жил у дяди и работал в железнодорожных мастерских.
— А что же ты там делал? — удивленно спросил Зявкин.
— Как что! Работал учеником слесаря. Готовил инструмент, очищал станки от грязи, а иногда мастер доверял разносить листовки.
— Это какие еще листовки? — еще больше удивился Зявкин.
— Ваши, Федор Михайлович, я ведь хорошо помню, на них была подпись: «Секретарь подпольного Темерницкого комитета РКП (б) Ф. Зявкин».
— Вот оно что! Да ты, я вижу, обстрелянный... чистил от грязи станки и разносил мои листовки. Ну ничего... Пока снова придется убирать грязь... Уберем, тогда придем в аудиторию Донского университета и все до одного будем по-настоящему учиться — уже не по моим листовкам, а по книгам Ленина.
— Между прочим, Федор Михайлович, к нам в мастерские заглянул как-то Леня Погорелов, как потом я узнал, подпольщик и ваш хороший знакомый. Они тогда такой тарарам белым устроили где-то в районе железнодорожной станции Филоново!
— Ну, ну, было такое дело, — с улыбкой ответил Зявкин. — К слову, лет ему было совсем немного, почти твой ровесник. В Чека работал. Да тебе это известно...
— ...Начнем с очевидного, — продолжал тем временем Зявкин. — Развитие нормальной жизни в стране тормозят валютчики, контрабандисты, спекулянты. Мы их ловим, но в наши сети пока попадает мелкая рыбешка. Надо брать «королей» — организаторов экономических диверсий. Нужно наглухо перекрыть каналы, по которым золото уходит за границу... Золото... — Он коротко взмахнул правой рукой. — Я думаю, не нужно говорить, в какой мере оно необходимо государству. Каждый грамм его на учете. Между тем мы никак не можем обнаружить следов золота, похищенного из Донского банка еще в 1919 году. По нашим сведениям, за границей его нет. Скорее всего оно где-то здесь. Где? — Он снова помолчал, подчеркивая значительность вопроса. — Донком партии считает, что в наших силах дать точный, исчерпывающий ответ. Мы должны оправдать это доверие. Сейчас уже можно считать
