года один мировой судья посетил петербургский театр «Буфф», где увидел двух шансонеток — Бланш-Гандон и Филиппо[6], после чего тут же возбудил против них преследование по 43-й статье Уложения о наказаниях за «бесстыдные телодвижения, публично проявляющие грубый инстинкт половых стремлений, и крайне непристойный костюм, а вернее почти полное отсутствие оного».
Благодаря газетчикам дело получило заметную огласку и вскоре возникло совершенно неожиданное продолжение. Один рьяный семинарист решил самолично «покарать блудниц», не дожидаясь решения суда. Придя на представление и сев в первых рядах, он, улучив момент, выхватил припасенную под рясой склянку с соляной кислотой и с силой выплеснул ее на полуголых певиц. Бланш-Гандон получила сильнейшие ожоги лица, а у ее напарницы Филиппо была сожжена грудь. Воспользовавшись возникшей паникой, семинарист скрылся и был обнаружен лишь восемь месяцев спустя повесившимся в келье одного из московских монастырей.
Макар Александрович не имел к этому делу ни малейшего служебного касательства, однако был вызван в Москву на опознание трупа, где, к своему изумлению, узнал, что повесившийся ненавистник обнаженных женских прелестей приходится ему дальним родственником со стороны матери и других родных не имеет. Быстро уладив все дела во второй из российских столиц, Гурский уже на следующий день снова оказался в поезде, стремясь как можно скорее вернуться в Санкт-Петербург.
Однако стоило миновать Тверь и переехать мост через Волгу, как поезд остановился столь внезапно, что спящие пассажиры едва не попадали с полок. Захлопали двери купе и вагонов, послышались пронзительные свистки кондукторов и испуганные голоса женщин.
Во время резкого торможения сосед Гурского по купе — плотный коренастый мужчина лет пятидесяти, с гладким лбом, строгими черными глазами, шкиперской бородкой и узкими «лягушачьими» губами, — неудачно ударился плечом о распахнувшуюся дверь и теперь болезненно морщился, потирая ушибленное место. Это был Анатолий Федорович Слоним — профессор права Санкт-Петербургского университета. Он очень обрадовался, когда узнал, что его сосед по купе не только коллега-юрист, а судебный следователь по особо важным делам.
— Все в порядке? — сочувственно осведомился Макар Александрович.
— Да, пустяки… Но что случилось, и почему мы остановились?
— Не знаю, однако можем пойти посмотреть.
Они еще не ложились спать, были полностью одеты и пребывали в самом приятном настроении. Несколько минут назад Анатолий Федорович рассказал Гурскому забавный анекдот о своем коллеге — профессоре уголовного права, — который в своих ранних лекциях называл гласность суда, адвокатуру и суд присяжных не иначе как «мерзостями французского судопроизводства», однако после начавшейся судебной реформы резко изменил свое мнение и со словами «Нынче так не думают!» влепил единицу студенту, вздумавшему отвечать ему по старым записям.
Покинув купе, попутчики прошли по коридору и приблизились к открытой двери вагона. Проводник опустил ступеньки, они спрыгнули на заснеженную насыпь и вслед за другими любопытными направились к голове поезда. В большинстве окон купе были видны испуганные лица пассажиров.
— Господа, господа, вернитесь в вагоны, — пытались урезонить проводники, но наиболее решительные пассажиры, обходя их, устремлялись вперед.
— Самоубийство, самоубийство, — прошелестело вдоль всего состава.
Гурский и его сосед по купе подошли к пыхтящему паровозу, возле которого находились начальник поезда, невесть откуда взявшийся жандармский офицер и взволнованная бригада машинистов.
— Господа, уверяю вас, на это лучше не смотреть, — уныло уговаривал жандарм, но именно поэтому все и рвались посмотреть на это.
— В чем, собственно, дело? — решительно спросил профессор Слоним. Благодаря своим широким плечам он уже пробился вперед и теперь пытался рассмотреть то, что освещал яркий свет паровозных огней.
— Обыкновенное самоубийство, — неохотно пояснил офицер.
— Молодая особа бросилась под поезд. Вероятно, какая-нибудь курсисточка, которую оставил возлюбленный…
— О да, самая обыкновенная история, — невесело усмехнулся Слоним, но, приглядевшись, отшатнулся. — Боже, что с ней стало!
Макар Александрович перешел на его место и увидел какое-то месиво из того, что еще совсем недавно было женским шерстяным платьем и молодым, вероятно прекрасным, телом, ныне разодранным на кровоточащие, перемешанные со снегом и грязью, куски. С одного из них, словно дьявольская усмешка, вызывающе глядела обнаженная грудь с выпуклым розовым соском.
— А голова, господа, где же голова? — потрясенно спросил кто-то из собравшихся.
— Наверное, под насыпью, ее уже ищут. Еще раз повторяю, — сердито бурчал начальник поезда, — всем лучше вернуться на свои места.
— Долго мы будем стоять? — раздался из темноты нетерпеливый мужской голос.
— Недолго, господа, уверяю вас, недолго.
Подавленные столь чудовищным зрелищем, Гурский и его сосед молча вернулись в свое купе. Их обоих едва не стошнило, когда помощник машиниста лопатой для угля стал собирать и складывать на расстеленную рогожу то, что осталось от молодой женщины.
Через какое-то время паровоз дал свисток, состав содрогнулся, заскрежетал и медленно покатил вперед, постепенно набирая скорость. Еще пять минут — и колеса уже постукивали мерно и невозмутимо, словно и не было позади никаких рельсов и шпал, окрашенных свежей человеческой кровью.
— Какая ужасная участь! — первым заговорил Макар Александрович, получив разрешение профессора закурить сигару. — Если бы эта несчастная малютка могла себе представить, что от нее останется, то неужели бы она это сделала?
— Не знаю, — задумчиво отвечал тот, поглаживая свою бородку, — но мне кажется, что она была полностью захвачена воображением того, как ее душа, нежная и чистая, отлетит прямо к, вратам царствия Божия, что совершенно забыла и о том, во что превратится ее бедное тело, и о том, что самоубийцам не место в раю… Эх, если бы девицам, готовящимся совершить подобный поступок, можно было бы вовремя показать фотографический снимок увиденного нами, то, вероятно, они бы заколебались… — и Слоним тяжело вздохнул.
— Однако какое поразительное мужество надо иметь, чтобы решиться на такое! — продолжал удивляться следователь. — Хрупкая юная девушка бросается под грохочущее, многотонное, железное чудовище… Уфф! Странное дело! Получается, что для совершения самоубийства требуется железная воля и невероятное мужество! Но ведь принято считать, что самоубийцы — это слабые, уставшие от жизни люди, которые боятся проблем и страданий… Как все это сочетается — ума не приложу!
— Честно признаться, — вежливо заявил профессор, — мне совсем не нравится философствовать над изуродованным трупом несчастной девушки, которой, вероятно, очень хотелось любить и быть счастливой. Но поскольку мы все равно теперь не уснем, а вы затронули чрезвычайно интересную проблему, я готов с вами побеседовать.
Они учтиво поклонились друг другу, после чего Слоним продолжал:
— Дабы разобраться в существе нашей проблемы — как в самоубийцах сочетается житейская слабость и безволие с решимостью и мужеством убить самое себя, — стоит совершить беглый экскурс в историю человечества, дабы проследить, как на протяжении веков менялось отношение к самоубийству. Надеюсь, Макар Александрович, вы ничего не имеете
