при звуках знакомой музыки. Насколько ему известно, заявил он тоном знатока, Аполлоний написал трактат о конических сечениях. Но при чем здесь кубические уравнения? Ведь уравнения — это же алгебра, а конические сечения — геометрия!
Мате просто из себя вышел: неужели этот взрослый младенец не знает, что алгебраические задачи можно решать и геометрическим способом?
— Конечно, — поддержал его незнакомец. — В некоторых случаях такой способ короче и удобнее. Древние греки, например, щедро им пользовались. Обратился к коническим сечениям и Хайям, когда столкнулся с кубическими уравнениями.
— Ты так хорошо знаешь математику… Наверное, Хайям-ученый тебе все-таки ближе, чем Хайям-поэт, — с надеждой предположил Мате.
— Равно дорожу обоими, — сказал незнакомец. — Тем более что и между собой они ладят отлично. Когда Хайям-поэт пишет стихи, Хайям-математик нередко чертит свои математические доказательства на полях его рукописи. А однажды стихотворные строки одного обнаружились в геометрическом трактате другого.
— Ты знаешь геометрический трактат Хайяма? — заволновался Мате. — Тот самый, где исследуется пятый постулат Эвкли́да?[13]
Незнакомец снисходительно улыбнулся: может ли не знать сочинений Хайяма постоянный их переписчик? Трактат называется «Комментарии к трудностям во введениях книги Эвклида» и состоит из трех частей. В первой — речь идет о пятом постулате Эвклида. В двух последующих Хайям излагает учение о числе и числовых отношениях.
Фило ревниво заметил, что есть здесь кое-кто, не только не читавший геометрического трактата Хайяма, но и понятия не имеющий о пятом постулате Эвклида.
— Кажется, нас с тобой справедливо упрекнули в невежливости, — обратился незнакомец к Мате. — Но о пятом постулате так, на ходу, не расскажешь…
— Сделаем, стало быть, небольшой привал, — быстро нашелся Фило, всегда готовый передохнуть и подкрепиться.
— Прекрасная мысль, — согласился незнакомец. — В двух шагах отсюда есть славное местечко для беседы.
Камень преткновения
Обещанный оазис оказался оливковой рощей, пересеченной ручьем.
Фило сейчас же распотрошил свой рюкзак, куда успел-таки засунуть с дюжину купленных на базаре лепешек…
Поев и утолив жажду необычайно вкусной водой из ручья, путники растянулись на траве и примолкли. Мате краешком глаза подметил, как бережно подложил незнакомец по́лу халата под свой узелок. Но Фило было не до наблюдений. Щурясь на солнечные просветы в листве, слушая бормотание воды, он и сам бормотал какие-то стихи:
Немного хлеба, свежая вода
И тень… Скажи, но для чего тогда
Блистательные гордые султаны,
Зачем рабы и нищие тогда?
Как ни тихо он говорил, незнакомец все же услышал сказанное. Мате видел, как насторожились его глаза, до тех пор задумчивые и рассеянные. А Фило все читал…
Траву, что так душиста и нежна,
Которой зыбь ручья окаймлена,
С презреньем не топчи: а вдруг из праха
Божественной красы взошла она?
— Я вижу, стихи Хайяма милей твоему сердцу, чем пятый постулат Эвклида, — сказал незнакомец неожиданно резко, но от Мате и на сей раз не укрылось, что он растроган и досадует на себя за это.
Верный рыцарь приличий, Фило воспринял его замечание как упрек и мужественно приготовился выслушать лекцию, на которую сам же набился. Он, правда, попросил не посвящать его в сложные доказательства. Пусть ему объяснят самую суть — с него и этого довольно!
— Поистине мир полон противоречий, — развел руками незнакомец. — Ты заранее собираешься принять на веру все, что тебе скажут, тогда как суть как раз в том и состоит, что пятый постулат на веру принимать не желают… Впрочем, дело это и впрямь до того непростое, что мне только и остается выполнить твою просьбу.
Он устроился поудобнее и начал свой рассказ с того, что всякая сложившаяся наука, в особенности наука точная, похожа на прекрасное, совершенное здание, сложенное из хорошо отшлифованных и плотно пригнанных друг к другу каменных плит. Но не всегда, однако, здание было зданием. Когда-то вместо него существовали необработанные, разбросанные по всему свету камни. Сначала их было немного, но постепенно число их возрастало, а вместе с тем возрастала и потребность собрать эти камни, объединить их в прочную соразмерную постройку.
Камень, как известно, добывают в каменоломнях. В обычных каменоломнях работают рабы и узники, нередко немощные телом, темные разумом. В каменоломнях науки трудятся могучие духом, дерзкие и свободные мыслью.
И все-таки не всякий, кому удается обтесать свой камень в науке, способен возвести из многих камней, добытых другими, безупречное строение. Для этого нужно быть не только каменотесом, но и зодчим — человеком, который заранее представляет себе все здание в целом и знает, каким образом уложить камни так, чтобы каждый из них стал надежной опорой другому.
Такими зодчими были и упомянутый уже Мухаммед ал-Хорезми, и древний грек Аполлоний, который собрал, изучил, заново продумал все, что знали до него о конических сечениях, и создал собственное учение.
Но самый, пожалуй, великий из великих зодчих науки — это Эвклид: он воздвиг монументальное здание геометрии, которое доныне остается непревзойденным образцом математической логики.
Все накопленные до него богатства геометрии Эвклид объединил в могучую систему, где каждая теорема служит опорой последующей.
Многие пытались это сделать и до него. Но богатырский труд лишь ему оказался под силу.
— Как и всякое здание, — продолжал незнакомец, — геометрия Эвклида покоится на фундаменте. Это пять постулатов, девять аксиом и двадцать три начальных определения. Первый постулат гласит…
Услыхав столь многообещающее начало, Фило просто в ужас пришел. Неужто на него обрушится такое обилие новых сведений разом? Ведь он, если говорить по совести, даже не знает разницы между постулатом и аксиомой…
— Разница, в сущности, невелика, — сказал незнакомец. — И то и другое — положения, вытекающие из нашего опыта и принимаемые на веру без доказательств по той причине, что доказать их невозможно.
— Действительно, — подтвердил Мате, — разница настолько несущественна, что у нас постулаты попросту причисляются к аксиомам.
— Ну, приравнять постулаты Эвклида к аксиомам — дело нехитрое, — возразил незнакомец. — Куда сложнее уравнять их между собой. Очень уж они неравноценны. Первые четыре — совершенно надежны и вполне могут быть приняты без доказательств. Зато пятый…
Он выразительно умолк, и вялое равнодушие Фило тотчас сменилось жадным любопытством.
— Ну, — понукал он, — что же ты запнулся?
