вечер, могу поручиться головой, горели прекрасно.
— Я не умею больше читать, малютка, — заметил он, и голос его стал вдруг грустным.
Он произнес это с сожалением и тем тоном, каким делают признание.
— Каким чертом он мог ухитриться забыть читать?
Я поднялся, положил перо, довольно таки гордый своей миссией, миссией, вверенной мне начальством в Бресте: заменять интеллигентность старика, склоняющегося к упадку. Может быть, они знали за ним такие вещи, о которых я и не догадывался. Незаменимый на службе этот старик, очевидно, не обладал большими знаниями, и был неспособен вести сам своих небольших записок. На самом деле, я ни разу не видал, чтобы он писал. По вечерам он брал в руки какую-то небольшую книжку, чтобы вздремнуть над ней в ожидании своего дежурства. Вероятнее всего, что он разбирался только по печатному.
— Мне сказали, чтобы я занимался этой ерундой, — ответил я с небольшим чванством, — это все-таки освободит вас от некоторых забот... а взамен, старший, вам следовало бы разбудить меня немножко раньше!
Он продолжал смотреть на меня. В его глазах мелькнуло что-то вроде замешательства, и они стали блуждать по комнате, стараясь поймать какую-нибудь мысль в одном из ее углов.
Сделав в воздухе несколько каких-то знаков и ворча нелепые слова, он двинулся дальше, волоча одну ногу и размахивая локтями:
— О, господин Барнабас, это я без всякой злобы!
Он обернулся и грубо:
— Не нужно, парень, влопываться часто! Я ведь тоже могу за тобой шпионить!
Не будь он так стар, я бы отделал его моими сапогами!
Он снова завел свою песню, и я, наконец, разобрал несколько слов его дьявольского напева:
Вот и башня! Смотри!
Это башня любви!
Лю-ю-бви-и-и!
Боже мой! О какой башне любви собирается он рассказать, этот несчастный человек? Если, действительно, мы оба и живем на башне, где приходится смотреть в оба, то она уже во всяком случае не башня любви, потому что как раз не хватает именно девиц...
Ночь протекла совершенно спокойно, и на другой день я проснулся в то время, как мои канарейки занимались туалетом, разбрызгивая вдвоем четверть моего пайка воды.
Эти отвратительные птицы страшно надоедали мне своими ссорами. Один был „Кадик“, другой „Кадишет“; Кадик, более старый, первый начинал есть. Он тяжело глотал, держа всегда одну лапу согнутой под животом.
Кадишет более живой и более прожорливый ел без остановки и разбрасывал по всей комнате зерна проса, раздражая своего соседа. Старый несколько раз принимался петь так пронзительно, что у меня чуть не лопались барабанные перепонки. Молодой издавал слабое чириканье, точно воробей.
Я хотел иметь целое семейство, с птенчиками; думал — будут красивые воспитанники, разнообразные по виду, цвету и голосу; собирался их скрещивать, чтобы получить совершенно зеленого кенара и заняться специально им, устроив его в отдельной клетке!
А вместо всего этого я стал жертвой злющих птиц, которые все время дрались, пачкали мою комнату и изводили страшно много воды, точно у нас пресная вода ничего не стоит!
Я заплатил за них ровно пять франков!
Недурное приобретение, ей-Богу!
Не мог же я их выбросить в окошко за семь миль от твердой земли. Нельзя было и оставить их умирать от голода, а получать нужную им еду было очень трудно! Свернуть им головы у меня не хватало духа.
Проведя на маяке всего шесть недель и не разу еще не воспользовавшись отпуском, я все-таки не надеялся получить лишний день, чтобы иметь возможность переменить одного кенара на самку.
Кроме того, моя вчерашняя провинность лишила меня надежды на снисходительность начальства, а дед Барнабас, наверно, уж не позволит мне сейчас же отправиться за брестскими... канарейками.
Я был полон меланхолии.
Кроме того комната моя при солнечном освещении не могла навеять особенной радости. Она была бела, обнажена, как скорлупа яйца, и безнадежно пуста.
Моя походная кровать, очень аккуратная, очень чистая, могла служить образцом для больничных коек. Она занимала очень мало места.
Часы и бинокли помощника смотрителя сверкали на полках, точно хирургические инструменты. На столе почти не было книг. Я никогда не читал много, предпочитал развивать свои собственные мысли, как в сфере моей профессии, так и в области моих суждений, не справляясь о том, что думают другие.
Хорошо бы иметь каких-нибудь маленьких животных, которые копошились бы у ног, это меня развлекало бы. Мне пришла в голову мысль — купить обезьяну или собаку:
— А почему бы не жениться и не иметь ребят? Отыскать какую-нибудь добрую девушку, дочь рыбака с Сейн, (где, говорят, женщины очень красивы), предоставить ей для хозяйства кусок земли, корову, кур, и навещать ее каждые две недели... К концу года я, почти наверно, буду старшим смотрителем с двойным жалованием и с ежемесячным недельным отдыхом на земле, где живут добрые христиане.
О, бретонка умеет переносить тоску ожидания, долгие одинокие ночи, никогда не жалуясь на завывающий ветер!
Для ее будет честью стать подругой старшего-смотрителя маяка, расположенного на берегу или на одном из островов...
Мои канарейки с их дракой маленьких самцов, готовых убить друг друга, завели меня, однако, очень далеко. Я уже начал мечтать о свадьбе!
Я, Жан-голыш!
Занимаясь в свою очередь туалетом, только не расточая пресную воду, я говорил самому себе, что я недурной парень и по наружности, и по характеру: мягкий, не особенно пристрастный к напиткам, миролюбивый, не ворчун и, иной раз, понимающий вещи, от которых меня отделяет целая пропасть. В жизни я не особенно величался своей особой, да и по правде сказать, когда родимые на перекрестке, то уже не приходится через-чур гордиться самим собой.
Я не был безобразен несмотря на свою худобу. У меня были серые глаза, белые зубы и темные волосы; одним словом, я был не хуже других. А если меня несколько тянуло к прекрасному полу, так потому, что девицы брали с меня дешевле чем с моих товарищей, — доказательство, что они питали ко мне известные чувства.
Да, окончательно нужно решить вопрос о прекрасном поле и как можно скорее, а то... гм... дело принимает скверный оборот.
— Никаких историй из-за баб! — Заявил старший, обшитый галунами.
Женитьба — это уж порядок на всю жизнь... тогда...
А старик? У него, должно быть, нет жены, раз он больше не желает вылезать из своего совиного гнезда?..
Через овальное окошечко моего наблюдательного поста, сквозь толстое стекло, затянутое стальной сеткой, было видно открытое, волнующееся море, которое куда-то неслось, и невольно, глядя на
