class="p1">Я бросился к двери, выходящей на эспланаду.
Мы были окружены океаном, черным как гробовой покров; а местами, как полосы снега, бороздящие, вершины гор, виднелась пена волн.
Действительно, маяк забыли зажечь!
IV.
Забыть зажечь маяк! Да ни один моряк никогда не поверит, чтобы можно было забыть зажечь маяк, будь он хотя третьей степени, особенно когда на нем имеются два вполне здоровых смотрителя, и погода не заставила их потерять окончательно головы!
Довольно сильный ветер дул вокруг Уессана, но, конечно, уж не такой, чтобы свалить на нас клетку с лампами, и никто из нас, несмотря на мой сон, не выпил даже лишней рюмки.
Но мне не было времени на все эти размышления. Голова у меня была взбудоражена моими любовными сновидениями, а крик старика вонзился в сердце, как клинок кинжала,и что-то приказывал.
Люди так глупы! Я даже не осмелился спросить самого себя почему старик, всюду совавший свой нос и несший без всякого смысла двойное дежурство, почему он сам не зажег его когда наступило время.
Я уже карабкался по спирали, высоко подняв фонарь и, наконец, задыхаясь, обливаясь потом, весь охваченный ужасом, очутился перед стеклянной клеткой.
Тяжелое небо опустилось капюшоном на мою голову. Совершенно непроницаемая ночь запустила в глаза свои бархатные ногти. Внизу стлалось море, напевая свою песенку смерти, расстилая по черному, то там, то сям, — белые рубахи совершенно готовые для последнего туалета моряков.
То странное головокружение, которое я уже испытывал, сидя на эспланаде, снова охватило меня. Да, я чувствовал, что меня влечет в пустоту, втягивает, и заставлял себя приседать за парапетом кругового коридора, чтобы не прыгнуть куда попало.
Не высота маяка и не его изолированное положение приводили меня в ужас. Мне казалось, может быть, благодаря бесформенности скалы, на которой он был построен, что он держится непрочно и даже немного покосился. Конечно, скала казалась поперек, раз маяк поднимался прямо! Разве можно знать что-нибудь о силе волн так же как и о „предвиденных“ приливах. Всегда может случиться что-нибудь наперекор науке господ инженеров. Тридцать шесть лет длилась работа! Это уже ветхость для каменного сооружения, которое каждый день и каждую ночь получает все неистовые удары океана.
Совершенно ошалевший, я цеплялся бессмысленно за решетку клетки, отыскивая ощупью отверстие для зажигания, которое я знал, как свои пять пальцев. У меня было такое ощущение, точно сон мой продолжается, точно я еще сплю и перекатываюсь от одного борта к другому, убаюкиваемый мрачными волнами, насмехаясь над всякой действительностью.
— Что? Не зажжен?.. Раз начинают шутить, дело не так уж страшно! Маяков не зажигают, лежа на кровати! Старик дурит. Он просто выжил из ума от старости! Проклятая судьба!.. Вот сюда надо вставить зажигатель, а вот здесь первая горелка... впрочем, лампы сегодня, очевидно, крутятся сами!
Это было совершенно невозможно, так как маяк Ар-Мен — с неподвижными огнями. Лампы совершенно не вращались, это крутился я сам то в сторону моря, то к стеклам фонаря. Ноги подгибались, и что-то страшно сжимало живот. Мне казалось, что крылья летучих мышей касаются моих глаз...
Наконец, пламя вспыхнуло под моими лихорадочными пальцами и распространилось по кругу фитилей. Огонь, слегка потрескивая, перебегал с одной горелки на другую; начали функционировать диски, и розовые руки победоносного света оттолкнули тьму в самую глубь горизонта.
Я облегченно вздохнул.
Ни одного большого корабля вдали, ни одной рыбачьей лодки, сбившейся с пути! Пустынное и почти спокойное море!
Опасность миновала! Никто на нас не донесет морскому начальству в Бресте,
Я почти затанцевал от радости. Она рвалась из груди через губы. Я пел, кричал, стучал каблуками по плитам кругового коридора, мне уже более не хотелось ни пить, ни есть.
Я взлетел выше самого маяка Ар-Мен. Я нырял в волнах тяжелых облаков, которые приняли оттенок красной меди, а затем стали розовыми и сами смеялись.
Ах! Старый волк! Как он меня напугал!
Я не спустился вниз, я устроился у себя, впустив в комнату яркий свет и уселся за стол, чтобы вполне добросовестно отметить мой проступок.
Тут снова смущение охватило меня.
Признаться в этой вине, которая не повлекла за собой никакой катастрофы, — когда это наверно вызовет со стороны моего начальства самое суровое осуждение!
Старик, в качестве доброго старшего товарища, прекрасно мог бы разбудить меня. После моей каторжной работы над этой проклятой лебедкой со мной было что-то вроде обморока. При одной мысли о ней у меня застучали зубы. А в это время старый шакал прогуливался по эспланаде, покуривая трубку. Я могу указать на все это. Я грыз ручку. Писание мое подвигалось не очень быстро. Масса разных бесполезных мыслей приходило мне в голову. Часом раньше, часом позже, не все ли равно...
А между тем, у меня выступал холодный пот при мысли, что все судна полагаются на нас, как на самого Бога.
Нам не часто приходится видеть большие корабли. Они избегают посылать нам свои приветствия, потому что от маяка уходят вдоль полюса подводных рифов, почти выходящих на поверхность океана. Эти скалы можно различить в ясную погоду; они тянутся линией несколько более темной чем волны, напоминая тропинку пробегающую по громадному полю, по степи, травы которой — это волосы утопленников.
У нас имеется лодка, называемая спасательной на которой мы могли бы осматривать эти камни, но волны так бьются об спину Кита, что отбивают у нас всякое серьезное намерение стать любопытными.
Нужно будет как-нибудь предпринять эту прогулку на юг, когда небо будет совершенно безоблачно.
Поживем, увидим... До меня донеслось мурлыканье женского голоса старшего.
Он поднимался по своему обыкновению около десяти часов вечера; фонарь качался взад и вперед в его клешне, краба. Он уже забыл о нашем происшествии. Да, происшествие совершенно необычайное и именно благодаря ему!
Эта песенка, которая как будто звучала презрением к моему несчастью, привела меня в бешенство. Я принялся писать самым старательным почерком порядочного кочегара из механиков, что... надзиратель № 2, еще не совсем в курсе своих обязанностей, благодаря сильному нездоровью забыл...
Вот! Теперь это так же неопровержимо, как заверенное нотариусом. Корабельный журнал — это книга священная.
Войдя, старик взглянул на меня светящимся взглядом старой совы. Посмотрев через плечо на мои записи, он принялся рычать:
— Бумажки? — ворчал он,— они не уменьшат ветра!
Я вычеркнул слово сильный перед нездоровьем, чтобы показать немножко беспристрастия.
Он смотрел на страницу журнала ничего не видящим взглядом. Может быть, его ослепил блеск ламп, которые в этот
