не успел вскочить на подножку трамвая, как его схватила рука милиционера.
Перепуганная Сюен повернула обратно и проворно скрылась в толпе, потом она, изловчившись, повисла на подножке трамвая, который шел в Хадонг, но тут же, чтобы замести следы, пересела на другой трамвай, который направлялся к Батьмаю.
Забившись в угол на задней площадке последнего вагона, Сюен немного успокоилась: отсюда она могла наблюдать за всеми, а сама не очень бросалась в глаза. На улице все так же моросил дождь, на каждой остановке пассажиров, едущих с работы, прибывало, стало тесно и душно. Рядом с Сюен какие-то парни высунулись из открытого окна, подставив лица свежему ветру. Пожилые женщины обмахивались полами своих длинных кофт. Уступив место беременной женщине, спиной к Сюен встал пожилой человек, судя по одежде, служащий какого-то учреждения. Чтобы было не так душно, он снял свой суконный китель с отложным воротником и держал его на руке.
Вдруг вагон резко тряхнуло, пассажиры повалились друг на друга. Пуговица внутреннего кармана кителя, который мужчина держал на правой руке, расстегнулась, и показался краешек бумажника, набитого деньгами.
Глаза Сюен загорелись, она с вожделением уставилась на бумажник. Достаточно одного движения, одного только быстрого движения — и бумажник окажется у нее в руках. Тогда останется лишь незаметно спрыгнуть с подножки, а там шагай себе куда захочешь по темной вечерней улице.
И так же, как тогда, на Приозерной набережной, нахлынули мечты о желто-розовой кофточке, вкусной еде, чашке крепкого кофе…
Она осторожно потянулась к бумажнику, но тотчас же отдернула руку. Потом опять потянулась и опять отдернула руку.
Потому что, как и тогда, ее обступили знакомые картины недавнего прошлого и вспоминались ее собственные слова: «Пожалуйста, прошу вас, верьте мне…»
При каждом толчке вагона тугой бумажник все больше высовывался из кармана, а его хозяин, не замечая, с увлечением смотрел в окно — любовался вечерним Ханоем.
Бумажник высунулся уже на треть, наполовину, больше чем наполовину, уже на две трети… Сюен вытерла выступивший на лбу пот, потянулась к бумажнику и опять, в который раз, отдернула руку.
«Подожду, пусть сам упадет на пол, — подумала она. — Тогда надо только накрыть его какой-нибудь корзинкой — вон сколько их понаставили женщины, а когда хозяин бумажника сойдет, мне останется лишь подобрать то, что он потерял, и совесть моя будет совершенно спокойна».
«Но так ли это, Сюен?» — сказал вдруг какой-то внутренний голос. Был ли это голос самой Сюен или голос воспитательницы Чанг?
Сюен томилась, как в жутком сне, когда хочешь и никак не можешь, сколько ни старайся, поднять руку. Она не узнала своего голоса:
— Дяденька, смотрите, ваш бумажник…
От перекрестка Чунг-хиен она бросилась домой почти бегом, по лбу струился пот, сердце отчаянно колотилось, будто она только что прошла по самому краю страшной пропасти. Что произошло после того, как она заговорила с владельцем бумажника, Сюен не помнила, не знала она, откуда у нее в руке взялась пятидонговая бумажка. Она с трудом вспомнила все лишь потом.
* * *
Мать писала, пристроившись рядом с подносом, на котором стояла еда, — она ждала дочь к ужину.
Увидев растерянность и испуг на худеньком личике Сюен, она поняла, что какая-то беда опять стряслась с дочерью, ее единственной дочерью, которую она любила всей душой и из-за которой узнала много горя.
Отложив ручку и записную книжку, мать стала заботливо расспрашивать Сюен, стараясь говорить спокойно:
— Ну, видела подружку? Взяла у нее свои бумаги? Хорошо, что вернулась, а то рис скоро совсем остынет.
Сюен без сил рухнула на колени, обняла мать, как бы ища у нее защиты.
— Завтра… завтра я уеду, уеду обратно в колонию… — проговорила девушка, всхлипывая.
— Зачем в колонию? Ведь ты же сказала мне, что тебя отпустили из колонии и дали направление на учебу в Ханой, что тебе только нужно забрать бумаги у подружки. Что с тобой? Отчего ты плачешь? Может, ты сбежала из колонии? Сюен, скажи мне правду. Не будь трусишкой. А ну, доченька, посмотри-ка мне в глаза и скажи всю правду.
Но Сюен не отвечала и по-прежнему не поднимала глаз. Она закрыла лицо руками и громко зарыдала, то и дело встряхивая головой, как бы отгоняя преследующий ее кошмар.
— Мама… разреши… я уеду обратно в колонию. Я не могу оставаться здесь… Я не могу… Здесь я опять… Мамочка! Здесь я попаду опять…
У матери побелели губы.
— Вон оно что! А мне сосед, дядя Лоан, говорил, что в последние дни к нам несколько раз заходил какой-то милиционер, да меня все дома не было, ездила на рынок.
Мать гладила девушку по спутанным волосам, голос ее стал нежным и ласковым:
— Вот и хорошо! Молодец, что надумала вернуться в колонию. Сама же ведь писала, что воспитательница вам говорила: вы вроде как больные, которые еще не совсем излечились от недугов, и если оставить вас без присмотра, то с вами все может случиться, особенно если ветер да непогода… Вот ты, кажется, все поняла, а из колонии убежала. Расскажи, в чем дело, доченька.
— Не хочу, чтоб они меня дразнили, чтоб издевались надо мной.
— Кто они, дочка?
— Воспитанники в колонии, этот Винь и эта Ти…
— Ну и пусть дразнят, а ты учись, старайся, работай, слушайся учителей, и все тогда тебе нипочем. Вот только ты сама не…
— Если бы они дразнили только меня, это бы еще ничего. Но ведь они и над тобой смеются.
— А что они про меня говорят?
Сюен, всхлипывая, молча уткнулась лицом в колени матери.
— Так что же они там про меня говорят? Скажи, доченька, не бойся.
— Они говорят, что прежде… когда французы были в Ханое, ты… ты… была содержанкой!
— Содержанкой? — растерянно повторила мать и собралась было спросить, что значит это слово, но потом сама все поняла без объяснений.
Она вытерла краем платка слезы, заблестевшие у нее в глазах, и грустно улыбнулась. Это была женщина лет сорока, причесанная по старинной моде и сохранившая на белом холеном лице следы прежней неброской красоты.
— Все это ошибки моей давно прошедшей молодости. Но ваша воспитательница Чанг как-то сказала мне, что самое главное — чтобы человек понял свои ошибки и старался исправиться. Народная власть, дядюшка Хо вытащили нас с тобой из грязи, и теперь мы стали людьми. Не нужно бояться несправедливых слов. Почему ты не сказала учителям, воспитательнице, чтобы они одернули твоих товарищей, а вздумала сбежать из колонии? Почему ты не сказала воспитательнице Чанг?
— Как я ей скажу? Ведь выходит, что все это правда? Если
