class="v">Игла казалась трёхметровой спицей.
А я сидел с торчащим в вене шприцем
И с лёгким отвращением к себе.
И жизнь моя, как яркое кино.
Я режиссировал, как Тарантино Квентин,
Все ваши бредни запивая "бренди",
Я слал плевки в открытое окно.
Мне стало тошно, слабость одолев,
Я посмотрелся в зеркало невольно:
Я стал скотом, отчасти добровольно
И поместил себя в особый хлев.
Я знаю всё, что нужно о себе,
Брокгауза с Эфроном не тревожа!
Ведь я когда-то тоже осторожно
Внедрил себя частицей по трубе.
Чуть меньше года проведя во тьме,
Я в чаяньях фальшивых развивался
И не заметил сам, как оказался
В нелепой до безумства кутерьме.
Промчались месяцы, за ними и года
И вот мне очевидным показалось,
Что вовсе никакого не осталось
От чаяний фальшивых и следа.
Сюжет простой, в нём нет особых черт,
Такие здесь встречаются повсюду,
Я для судьбы, как основное блюдо,
А вовсе не изысканный десерт.
Мне оставалось сдаться и залечь,
Не развивая томных философий.
Я сочинил историю про морфий,
Чтобы себя хоть как-нибудь развлечь.
Но, вылежав до донышка кровать,
Не допущу окамененья стана,
И плюнув зеркалу в лицо, я встану
И вновь отправлюсь с миром воевать.
«Дороги не дороги, если кончается водка…»
Т. Яровикову
Дороги не дороги, если кончается водка,
Песни не ценят, когда для них нету ушей.
От старых матрацев недолго разжиться чесоткой
И лютой изжогой от пересоленных щей.
А где-то в чужих городах есть знакомые други,
Есть женщины даже, которые любят тебя.
Да только за окнами поезда серые вьюги
О жизни бродяжьей твоей заунывно скорбят.
Коверкать реальность, бросая на жертвенник слога —
Обычай, который поэтов заводит в тупик.
Раздутых величий вокруг неестественно много.
И каждый в болоте своём самый главный кулик.
А честные люди идут в драных кедах по свету,
Не помня начала, не зная что будет в конце.
Судьба им бросает "орлом или решкой" монету,
А время им ставит печати свои на лице.
Гореть, не сгорая – бессмысленно, пошло и тяжко.
Будильник, как прежде, не сделал тебя молодым.
А утро вдыхает тебя безразмерной затяжкой
И вновь отпускает в бездонное небо, как дым.
Наверное нужно и так, чтоб не выросла плесень,
И что-то внутри так упорно толкается в грудь…
Дороги не дороги, если кончаются песни,
А песни кончаются, если кончается путь.
«Море было когда-то рядом…»
Море было когда-то рядом,
Бессонное, беспокойное море.
Я пытался не встретиться с нею взглядом,
Когда наблюдал через дырку в заборе.
У неё была кровь на алых губах,
А может она просто ела вишни.
Пришла мысль: почему мы одни в гробах?
Потому что второй, наверное, лишний.
Тот, кто себя добровольно обрёк
На сотни сотен лет одиночества,
Вновь и вновь повторяет урок,
Который давно повторять не хочется.
Но что поделаешь – повторял,
Бросаясь то к логике, то к эзотерике,
Как будто завёл себя и потерял
Во влажных джунглях Латинской Америки.
В прогалинах веток был виден кондор.
Ну что ты? Куда ты? Меня дождись,
Отведи меня в мой родной Макондо,
Быть может там прекратились дожди.
Взмахи крыла были вместо прощанья,
Теперь бесполезно ему кричать.
Я тоже когда-то давал обещанья,
Которые после не мог выполнять.
Томиться в сельве, молиться солнцу,
Что мне осталось? О, Боже, Боже…
Теперь не смогу я писать каталонцу
И писем его не увижу тоже.
И вдруг… свет, непривычно колкий,
Глаза как будто бритвою взрезал.
Меня снимают с четвёртой полки
И бесцеремонно кладут на железо.
Стол для трупов? Однако, позвольте.
Жив я, и мне это всё мерещится!
Мне отвечают: больной успокойтесь,
Это почти безболезненно лечится.
Живостью многие нынче заразны:
Привозят, представьте, в день по десятку.
Но этим болеют, как правило, разово,
Вы не волнуйтесь, всё будет в порядке.
И тут замечаю, что за разговором,
Не прилагая особых усилий,
Какой-то пилою с бесшумным мотором
Меня почти безболезненно вскрыли.
И тут же нежно, боясь разбить
Сердце моё из меня достали.
Я испугался, просил попить —
Сказали нельзя, и конечно не дали…
Во сне я видел мутные волны
И чёрный месяц на красном фоне,
Мне отчего-то вдруг стало больно
И я проснулся. В пустом вагоне
Звенела ложка в гранёном стакане,
Я пальцем яичную смял скорлупку.
Взял сотовый, чтоб дозвониться маме,
Но та не сняла почему-то трубку.
Мне опостылел молчания траур,
Я стал тяготиться поездкой этой.
С трудом поднявшись, зашлёпал в тамбур,
Стал у стены, закурил сигарету.
Едва докурил её до половины,
Как вдруг за дверью услышал кашель
И в тамбур быстро вошли мужчины:
Один молодой, а другой постарше.
И тот, что старше, седой и хмурый
Со стойким запахом перегара,
Шепча как-то сбивчиво и сумбурно,
Купить предлагает замок амбарный.
Зачем замок? – вопрошаю тоскливо,
Мне даже не от кого запереться.
Тогда молодой усмехнулся криво
И тихо сказал: повесишь на сердце.
В глаза мои зорко всмотрелся старший,
Отпрянув, как будто я был увечный,
Сказал молодому: пойдем-ка дальше,
Это ещё один бессердечный.
Ушли, негромко о чём-то споря,
А я увидел в проём оконный,
Что поезд несётся теперь по морю,
На полном ходу рассекая волны.
И тут я встретился с нею взглядом
И замер с другой стороны забора,
Она, улыбнувшись, пошла по саду,
Пытаясь привлечь меня разговором.
О, Боже, за что мне такая кара?
