достигла ложа, протянула поднос и согнулась в поклоне, как и положено. Мателлин принял бокал, поднес к губам. Я попятилась, но он вскинул голову:
— Стоять!
Я замерла, не решаясь разогнуться, чтобы он не счел это непочтительностью.
— Выпрямись.
Я подчинилась. Сжимала обеими руками поднос, чтобы они меньше дрожали, и не знала, куда деть глаза.
— Можешь смотреть на меня.
Теперь выбора не было. Я встретилась с холодным голубым взглядом. Необыкновенно чистый цвет, казавшийся еще ярче и морознее на фоне черных, как космос, волос. Удивительное лицо с прямым, несколько длинноватым носом, придающим сходство с опасной хищной птицей. И если его сын был лишь красивым холеным мальчишкой, то сейчас я видела перед собой мужчину, от которого можно было бы потерять разум.
Если бы он был человеком.
Не рабовладельцем. Не чудовищем. Не высокородной мразью.
Сейчас я лишь пыталась разглядеть, что скрывается за красивыми холодными глазами. Прочесть свой приговор.
— Как тебя зовут?
Слова едва сорвались с губ:
— Лелия, господин.
— Мой господин, — губы чуть заметно дрогнули. Его раздосадовало, что пришлось поправлять.
— Лелия, мой господин.
Он молча курил, разглядывая меня. Утопал в сизом дыму. Мелкая, незначительная поправка, но как она меняла смысл этих слов. «Мой господин». Он будто ставил на мне клеймо, раз и навсегда обозначая, чья именно я вещь. Его вещь.
— Тебя сегодня купил мой сын. Так?
Я кивнула:
— Да, мой господин.
— Чем же ты так хороша?
Этот вопрос окончательно выбивал твердь из-под ног. Что я должна сказать? Чем я хороша? Просто тем, что к своему несчастью понравилась его ублюдку.
Я опустила голову:
— Не знаю, мой господин.
Мателлин вновь хлебнул вина:
— Я не разглядел тебя в галерее. Раздевайся.
Меня будто облили кипятком. Губы дрожали. Я судорожно сжимала пальцами поднос, не в силах их разжать.
— Положи поднос на кровать и раздевайся.
Я не могла ослушаться без последствий. Не чувствуя рук, положила поднос на покрывало, отошла на несколько шагов и взялась за концы зеленого пояса. Дергала узел, который нервно затянула со всей силы в медблоке, но он не поддавался.
— Быстрее.
Я обливалась потом и едва не рыдала. Пальцы не слушались.
Мателлин подался вперед, взял из вазы с фруктами маленький нож, подошел в два широких шага и разрезал пояс. Полотно упало к ногам.
Он вернулся на кровать, на черные подушки, и выжидающе смотрел. Я спустила с плеч широкие лямки, с ужасом ощущая, как ткань скользит по коже. Тело обдало холодом, соски тут же затвердели. До легкой боли.
Мателлин отставил бокал и смотрел так пристально, что хотелось провалиться.
— Сколько тебе лет?
— Двадцать один, мой господин.
— Огден клянется, что ты нетронутая девственница.
Я сглотнула: теперь врать бессмысленно.
— Да, мой господин.
— Распусти волосы.
Я вскинула руки, и только потом поняла, как выгодно в таком положении смотрится моя грудь. Торговцы часто велят поднять руки за голову, чтобы преподнести товар с лучшего ракурса. Я распустила пучок, тряхнула головой, чтобы локоны рассыпались по спине и плечам золотистыми волнами.
Мателлин поднялся, и сердце заколотилось так, что, казалось, он услышит. Он ходил вокруг меня кругами, так же, как управляющий совсем недавно. Подцепил прядь волос, пропуская между пальцами. Поднес к носу и втянул запах.
— Какой ты расы?
Я едва сдерживала слезы:
— Асенка, мой господин.
Он усмехнулся:
— По документам. Документы часто врут. На то они и документы.
— Это все, что я знаю, мой господин.
— Твоя мать была рабыней?
— Да, мой господин.
— Кто твой отец?
— Я не знаю, мой господин.
— Это волосы чистокровной имперки. Слишком мягкие. Слишком тонкие для асенки. Впрочем, как и для любого другого, — он медленно наматывал прядь на палец. Тянул до легкой боли и снова ослаблял. — Или почти чистокровной. Белая кожа. Почти полное отсутствие растительности на теле. Ты имперка. И едва ли ошибусь, предположив, что в тебе течет капля крови высокородных. Вероятно, по женской линии. Кто-то не захотел узаконивать дочь. От асенки в тебе только название.
Рука с сильными длинными пальцами, обжигая, легла на плечо. Я сцепила зубы. Я знала эти касания. Знала такие взгляды. Он не оставит меня комнатной прислугой. По крайней мере, не сейчас. Сейчас его, как и его выродка, интересуют две вещи: моя девственность и моя имперская внешность. И если со вторым он едва ли волен что-то сделать, то первое…
Не сын — так отец.
Выхода нет. Вопрос лишь в том, как это будет. И кто это будет. Сына мне хватило. Отца я, по крайней мере, не знаю. Оставалась крошечная надежда.
Его пальцы скользнули на грудь, легко, самым кончиком, тронули сосок, заставив меня судорожно вздохнуть. По короткому выдоху я поняла, что Мателлин усмехнулся. Он накрыл грудь ладонью, легко сжимая.
Не было ни одного торговца, покупателя или оценщика, кто не трогал бы мою грудь. Я знала много касаний: от грубых и болезненных до отвратительно-ласковых, нарочито осторожных, которые вызывали еще больше омерзения. Некоторые откровенно пытались возбудить, не понимая, что в этих прикосновениях нет ничего томительного. Ничего от чувственности. Только грязная похоть.
Прикосновения Мателлина не были похожи на те, другие. Не шли ни в какое сравнение с напором его сына. Он не пытался задавить силой или обмануть притворной лаской. Он касался так, будто имел на это полное право. Право, которое не надо утверждать, потому что оно непреложно. Я сама понимала это каким-то внутренним чутьем и едва не умирала от этой мысли. Каждое касание будто выжигало клеймо, посылало в мозг острый импульс, заставляющий осознавать, что я принадлежу ему. Гипноз, задающий установку.
Я вздрогнула, как от выстрела, услышав голос за спиной:
— Я рад одному: у моего сына очень хороший вкус. Я сам не выбрал бы лучше. Завтра поможешь мне принять ванну. Мне приятно
