отдельную посуду и объявлялся п*здализом. Иногда подлавливали сами: если у малолетки была девушка, то достаточно было задать вопрос, делала ли она ему минет, и если тот радостно кивал, то так же мог отправиться на отдельную посуду. По понятиям такие вопросы задавать неправильно, за личное интересоваться нельзя и можно смело бить за это в лицо, но на малолетке практиковалось.
С точки зрения понятий драться в тюрьме нельзя. Если возникает конфликт и спорный вопрос, то разрешить его должен смотрящий. Если он это сделать не может либо вопрос выше его прерогативы, то ситуация выносится на суд смотрящего за корпусом или положенца. Если их решением вопроса арестант не удовлетворён, то он может поднять вопрос до воров, это последняя неоспоримая инстанция.
Петухами на малолетке становились в основном добровольно. В эту касту попадали морально слабые зеки, которых подлавливали на их же словах, и потом разводили на мужеложство. Но бывали и исключения, когда опускали по беспределу.
На малолетке был так называемый глум, который делился на моральный и физический. К моральному относились шутки и подколы, нередко перерастающие в пошлые оскорбления — в моральном глуме называть гребнем или петухом другого зека было в порядке вещей. Но если для тебя такой глум неприемлем, ты должен сразу поставить хату в курс и уже после этого, если оскорбления продолжаться, потребовать ответ за них. Каждое сказанное в тюрьме нужно при необходимости пояснить, и за каждое слово несут ответ.
Физический глум подразумевал шуточные драки, нередко стенка на стенку, борьбу на шконках. Играли в актив и отрицал — одни бьют других и орут при этом: «Вступай в актив» — а другой должен продержаться как можно дольше. Когда терпеть уже не можешь, должен сказать: «Расход с глумом», и тогда глум прекращается. Но не всегда, иногда малолетки увлекались, и глум мог перерасти в драку.
В карты на малолетке играли, нарезая колоду из картонных чайных упаковок, но на деньги играть без ведома взрослых было запрещено. Даже на взрослом корпусе был «потолок» — максимальная сумма, разрешённая для игры на деньги. Чтобы превысить потолок, нужно было взять разрешение у смотрящего за игрой. С каждой игры на деньги примерно двадцать процентов должно уделяться на воровское общее. Карточный долг считался святым, не отдавший его становился фуфлом, а с фуфла могли спросить и здоровьем, и деньгами. Даже была такая поговорка: «Фуфло хуже пидараса». На насущное (сигареты, чай) и пайку (положенный каждому арестанту хлеб) играть было запрещено, поэтому на малолетке играли в основном на «мыльно-рыльное».
Конечно, понятия я расписал с точки зрения идеализма воровской идеологии, на деле же всё обстояло несколько по-другому. Часто понятия искажали, не соблюдая их истинную суть и используя в своих интересах. Но зная основы, можно было «раскачать» почти любой «базар» и вывезти за себя вопрос. Знаний, полученных на малолетке, было для этого достаточно, не каждый взросляк знал так воровские понятия, как иной малолетка при авторитете.
Незваные гости
— Старшой[76] в нашу сторону! — шнифтовой оторвался от пики, чтобы оповестить хату. Вскоре глазок открылся и раздался звучный бас продольного.
— Через пять минут на выход! — назвал он мою фамилию, и шнифт закрылся.
— К куму скорее всего поведут! — сказал Америка. — Помнишь, что говорили про кумовку?
— Помню, — кивнул я.
Кумовкой называлось заявление о добровольном сотрудничестве с оперативно-режимным отделом, а попросту оперчастью. Сотрудничество подразумевало донос на сокамерников, сдачу мест хранения запрета. Подписать кумовку значило автоматом стать сукой.
Кумом на малолетке был Гмырин — по рассказам, очень хитрый опер, у которого чуть ли не в каждой хате был свой осведомитель. После того как новый заключённый прибыл на централ, кум вызывал его к себе на беседу и склонял к сотрудничеству. Его суки наносили немалый вред движухе[77] на малолетке: благодаря им легавые отшманывали любой запрет, включая средства для налаживания дороги и даже бритвенные лезвия, которыми стригли ногти. Серьёзного запрета, наподобие мобильных телефонов, в камерах для несовершеннолетних преступников не было.
Тормоза открылись, и я вышел на продол. Кабинет Гмырина находился здесь же на этаже, но меня повели дальше, через кишку на административный корпус, где располагались кабинеты для встреч с адвокатами и следователями, помещения для свиданий с родственниками. Вскоре завели в небольшое помещение, где сидел Гмырин — опер с мерзким лицом, полностью соответствующей своей фамилии. С ним было двое мужчин в гражданской одежде. Они оказались сотрудниками отдела по борьбе с экстремизмом[78] из УБОПа. Представившись, сразу перешли к делу.
— Ну что, рассказывай про совершённые вами убийства, — получив мой недоуменный взгляд, продолжили. — Твой подельник Александр всё рассказал и сейчас пойдёт домой, будет свидетелем. А вот ты, если не признаешься, будешь сидеть все десять лет.
К слову, я не знал о чём идёт речь, но сразу понял, что по поводу подельника меня берут на понт: к вменяемым убийствам мы отношения не имели. На нас пытались повесить поножовщину армян на подмосковной станции электричек и ещё пару висяков. Я ждал, что признание начнут выбивать силой, но опера пока просто беседовали.
— Мы же знаем кто ты! Ты — Митяй «Лысый». Лидер скиновской банды «Славянский террор». Троих из вашей бригады мы приземлили, закроем и остальных. Но у тебя пока ещё есть шанс избежать тюрьмы! Сдай мне адреса всех своих бойцов и пойдёшь домой. А дело, по которому ты сидишь, мы развалим.
— Да я даже не знаю, о чём вы! — показушно возмутился я. — Я вообще сижу за случайную драку.
— Слушай сюда, говнюк, — встрял в разговор Гмырин. — Давай всю информацию, которую с тебя требуют, иначе кину к чуркам в пресс-хату, тогда взвоешь!
— Мне нечего сказать! Я без понятия, о чём идёт речь, — продолжал отрицать я.
— Пошёл вон! Вывести его! — позвал сотрудника Гмырин. Меня повели обратно в камеру.
О кумовке даже не было разговора. Всё было намного серьёзнее.
Раскрутка
— Собирайся по сезону! — на следующий день возглас продольного снова назвал мою фамилию.
— Что такое «по сезону»? — спросил я у Адольфа.
— На следственные действия обычно везут. Машку и вещи оставляешь в хате, а сам сейчас пойдёшь переодеваться.
Через минут пятнадцать дверь в камеру открылась, и меня повели в каптёрку, где я переодел уже поднадоевшую робу на свои джинсы и бомбер. Чуть позже привели и Санька, который рассказал, что теперь у него погоняло Хаттаб в честь какого-то смотрящего за районом, где он проживал.
Выведя на улицу, нас погрузили в милицейский воронок. На мой
