и заступиться некому, потому у него отца и матери давно нет, а жена Вера погибла от пули врагов, и остался у них маленький сынок-мальчишка, и приютила его в своей семье солдатская жена Варвара Суворова из деревни Смолярное, Смоленской области. Вася любил свою жену Веру, а теперь ее нет. Простите, что я написал про это дело, а только вам лучше приехать, пока он живой. Сказал это все мне Василий по секрету, когда еще со мной рядом в госпитале лежал, а теперь я чую, что мне конец приходит, не желаю уносить такую тайну в могилу. Василий помрет, не скажет, а мальчишка должен знать, что отец его был герой.
Пишу вам истинную правду, все равно мы с Васей не жильцы на этом свете.
С низким поклоном и приветом к вам Богдан Беспрозванных.
Не обижайтесь на меня, что я прислал такую весть, делайте, как знаете».
Ульяна с трудом дочитала письмо. В глазах потемнело, дышать было нечем, казалось, сердце остановилось. Хотелось закричать, завыть, но в горле все пересохло, не было сил. Голова закружилась, все поплыло перед глазами. Опомнившись и придя в себя, она еще несколько раз перечитала письмо.
Забросила работу в огороде, не пошла на колхозное поле, весь день сидела дома одна. Все думала о Василии, о его жене — незнакомой Верочке, и как-то с особой болью — об их ребенке, неведомо куда занесенном ветром войны. Ночь не спала, надеялась на чудо. Все ей мерещилось, будто кто-то стучит в окошко, не то скребется в дверь. Часто вставала с постели, спрашивала через дверь:
— Кто там?
В ответ — ни звука.
Тогда она снимала крючок, выходила на крыльцо. Обняв босые ноги, сидела на холодных ступеньках до рассвета, смотрела на калитку.
На другое утро пошла к Лизке. Позвала рыжую Ефросинью, красивую Дуську, которая брала у них с Лизкой молоко для своих детей. Прочитали письмо вслух, поохали, погоревали.
— А все же это не факт, — сказала Лизка. — Может, и не умрет. Чего убиваться?
— И то правда, — вздохнула Дуська. — Вон у нас в магазине один приезжий солдат рассказывал: дома похоронную на него получили, а он вдруг явился. Говорит, контуженый был, целый год без памяти лежал в госпитале.
— Да как же он без меня? — вздохнула Ульяна. — И ребеночек, бедный, все время из головы не выходит, будто плачет, дитё безутешное, и ручонки протягивает.
— Что он тебе дался? Чужой же! — успокаивала Ефросинья.
— Нет, бабы, — сказала Ульяна, складывая письмо. — Еще с вечера решилась я ехать. Об одном пришла просить вас: покараульте мою хибарку да за коровой приглядите. Бери, Дуня, себе все молоко, у тебя детишки малые.
— Спасибо, Ульяна. Не беспокойся ни об чем, догляжу твою корову и все сохраню. Поезжай, с богом.
В воскресенье Ульяна пошла на базар, продала патефон, шевиотовый костюм мужа и собралась в дорогу.
2
Ехать пришлось долго, с пересадками, а под конец даже плыла на пароходе по быстрой и широкой Волге-реке. Сколько разных людей живет в России, какими невиданными полями, лесами украшается ее просторная земля. Едешь, едешь, и все нет конца и краю твоей дороге. Спросит Ульяна у добрых людей, скоро ли такой-то город? «Скоро», — отвечают ей люди, а конца пути все нет и нет.
«Ничего, что далек путь, — думает Ульяна. — Я-то не устану, лишь бы он живой был, а то хоть на край света приду».
Сидя на палубе старого потрепанного пароходишки, Ульяна не смыкала глаз, всматривалась в окрестности. В рваных просветах меж облаками проглядывала луна, в холодных голубых отблесках прорывалась полоса реки, туманно маячил крутой берег, а на его вершине вставал серо-хмурый старинный волжский городок с характерными незатейливыми постройками. Пока пароходишко добирался к городу, разворачивался и подходил к пристани, наступил рассвет, стало всходить солнце. От белой высокой колокольни старинного собора доносился звон, плывущий над мирными дремлющими берегами. Голос церковного колокола перебивался гудками заводов, пароходными свистками. Звуки просыпающегося города долго перекликались, словно соперники, стараясь пересилить друг друга.
В это утро в одиноком домике на окраине, в тихой комнате, в углу, стояла на коленях старая женщина, молилась перед маленькой иконой. Печальная богородица с младенцем на руках молча смотрела на желтый язычок лампадки, а сквозь него — на преклонившую колена молящуюся старуху. Сложив руки на груди и крепко сцепив худые желтые пальцы, она шептала иконе рвущиеся из души слова:
— Пресвятая богородица, матушка милосердная, услышь мою молитву и сотвори чудо. Укрепи веру в душе болящего воина Василия, не дай ему умереть, ниспошли исцеление и здравие на многие лета...
А в другой комнате на кровати лежал больной Василий. Его лицо, худое и измученное, покрылось морщинами, щеки ввалились. На висках белела ранняя седина. Откинувшись на белые подушки, он тяжело дышал. Сбросив с себя одеяло и раскинув руки, он пытается встать с постели, неловко задевает стоящий рядом стул, со звоном роняет на пол стакан с водой и склянки с лекарствами.
С порога к Василию бросается встревоженная Зина:
— Что тебе, Вася? Я подниму, успокойся.
Она стала поднимать склянки с пола, помогла Василию повернуться на бок, прикрыла его одеялом. Поправила подушку, вытерла вспотевший лоб, погладила дрожащей рукой его волосы.
— Потерпи, Васенька, потерпи.
Василий замотал головой.
— Лучше под пули идти, чем так жить. Какой нынче год? Почему так долго никто не возвращается с фронта?
Она молча упала на колени, прижалась щекой к его голове.
Он закрыл глаза, затих. Дыхание его успокаивалось, руки, вытянутые вдоль тела, лежали неподвижно.
Склонившись над постелью Василия, Зина долго вглядывалась в его лицо с темными кругами под глазами, с ввалившимися щеками и заостренным носом. Стояла безмолвно, не шелохнувшись, ждала, когда он успокоится. Наконец он уснул. Она взяла пустой стакан и бесшумно вышла из комнаты на веранду. Здесь она готовила завтрак Василию.
Дом, в котором поселилась Зина, принадлежал ее тетке — отцовой сестре, женщине одинокой, миролюбивой. Ей не на кого было излить женскую ласку и заботу, и она от всей души приняла самое горячее участие в судьбе племянницы, искренне желая Зине добра и счастья. И на «болящего воина Василия» смотрела как
