взгляд на черный телефон:
– Я не могу поступать в обход указаний руководства. Они правы, каждый должен отвечать за свой участок работы… – Саша подумал, что 880 может обретаться среди отирающихся по вокзалам инвалидов:
– Он знает русский язык, пусть и с акцентом. Ему будет легко найти приют… – записав себе это в блокнот, Саша налил себе чая.
Серебристый кругляш с профилем Ленина, подскочив, вернулся в заскорузлую ладонь. Пальцы с каемкой грязи под обломанными ногтями повертели рубль:
– У нас не в Мавзолее, не залежишься… – очередь, сгрудившаяся у еще закрытого винно-водочного отдела гастронома на углу Октябрьской и улицы Революции, загоготала. Мокрый снег летел на вывеску здания Горводоканала, напротив, сыпал на укрытые кепками и вытертыми треухами головы. Магазин работал, но водку продавали только с десяти утра.
Через немытые окна, с пирамидами трехлитровых банок сока и рыбных консервов, виднелись кумачовые лозунги над пустыми прилавками мясного отдела. Между схемами разрубки туш повесили два плаката: «Труженики СССР приветствуют XXII съезд партии!» и «Вперед, к победе коммунизма!». Несмотря на унылые витрины, в отдел змеилась длинная очередь. С утра, до открытия гастронома, среди скопившихся у входа домохозяек прошел слушок, что в магазин завезли свинину. Мужик в ватнике, спрятав рубль, оскалил щербатые зубы:
– Борьба с алкоголизмом идет успешно, товарищи! Ликвидирована первая стадия, то есть закуска… – притаптывающие ногами, ежащиеся от холодного ветра, мужчины оживились:
– Давай, Иваныч! Давай про общагу в Мавзолее… – стоящий в очереди инвалид, в большом ему, сером пальто, в поношенных сапогах, тоже улыбнулся, обнажив пеньки зубов. Завсегдатаи винного отдела никогда раньше не видели немого, одноглазого мужика, однако он, ловко объясняясь на пальцах, быстро нашел себе собутыльников, отдав рубль Иванычу и его приятелю:
– На три флакона хватит, – одобрительно сказал Иваныч, – консервы тоже возьмем… – он похлопал себя по карману ватника:
– Нож у меня при себе, найдем укромный подъезд… – он угостил инвалида «Беломором»:
– Звать тебя как, немтырь… – обветренные, подбитые губы зашевелились. Иваныч обрадовался:
– Тезки, значит. Я тоже Ваня… – мужики шептались об усиленных нарядах милиции в районе. Говорили, что опасного сумасшедшего, сбежавшего вчера из трешки, пока не нашли:
– Зять мой считает, что он далеко отсюда, – заявил кто-то в очереди, – мы вчера выпивали после его наряда. Они вокзал патрулировали, но убийца не дурак, он не пойдет на вокзал… – зять говорившего служил в милиции:
– Он в тайгу подался… – мужчина шмыгнул простуженным носом, – говорят он… – мужик понизил голос, его соседи дружно выматерились:
– Врешь… – он помотал головой:
– Он зэка со стажем, такие всегда берут с собой мясо в побег. Он врача разделал заточкой на запчасти… – инвалид, покуривая в кулак, сочувственно закивал. Джон внимательно оглядывал очередь:
– Одноглазым здесь взяться неоткуда, – мокрый снег сеял на его заячий треух, – но, видимо, мои фотографии еще не расклеили по городу. Патрулям сообщили мои приметы, но зять этого мужика тоже не все ему рассказал… – Джону надо было как можно быстрее покинуть город. Предыдущую ночь он провел в подвале заброшенного деревянного дома неподалеку от гастронома:
– Они найдут мое пристанище, – холодно подумал герцог, – я взломал дверь, то есть попросту ее высадил… – возвращаться в подвал было нельзя. Он незаметно окинул взглядом Иваныча и своего второго собутыльника:
– У них при себе могут быть документы. Паспорта, пропуска на завод… – по словам Иваныча, он с приятелем начинал законный выходной, – мне сейчас пригодится любая бумажка… – Джон не намеревался убивать мужиков:
– Только напоить и оставить в подъезде. Я возьму документы, деньги и нож, доберусь до шоссе, ведущего на запад и проголосую… – он решил все-таки поехать в Москву:
– Я должен попасть на Софийскую набережную, об остальном позаботится посольство. Комитет, скорее всего, решит, что я ушел в тайгу, что я хочу скрыться через китайскую границу… – Иваныч и его второй собутыльник были выше Джона, но рост в документах не указывали:
– Глаз я мог потерять недавно… – он поморгал, – собственно, так и случилось. Лица у нас… – он провел ладонью по отросшей за ночь седой щетине, – в общем, похожи. У всех советских людей одинаковые лица, словно они сидят в закрытой психиатрической лечебнице… – зло подытожил герцог. Дверь впереди открылась, Иваныч подтолкнул его в спину:
– Давай, тезка, рви первым. Ты инвалид, тебе и карты в руки… – толпа занесла Джона в сырой предбанник магазина, с брошенными на кафельный пол грязными картонками. Мужики осаждали дверь отдела, смешиваясь с женщинами, тащащими авоськи с картошкой, с серыми рожками, с окровавленной свининой в грубой бумаге. На Джона пахнуло рыбой. Шмат слипшегося, промороженного хека упал ему под ноги:
– Смотри, куда лезешь… – услышал он рассерженный девичий голос, – совсем совесть потеряли, пропойцы…
Высокая девушка, в темном платке, в невидном пальто, поскользнулась, но быстро выпрямилась. Яркие, голубые глаза взглянули ему в лицо. Из-под платка выбился белокурый локон. Рука в домашней вязки рукавице коснулась его руки:
– Здравствуйте, дядя Джон… – шепнула она по-английски, – я Маша, Маша Волкова. Я дочь Волка, то есть Максима Михайловича… – растоптанный хек разлетелся по картонкам, в отделе зазвенели бутылки.
Над толпой пронесся горестный голос Иваныча: «Только портвейн, мать их так! Водки не завезли!».
Из облупленной эмалированной кастрюльки пахнуло настоявшейся гречкой:
– В кашу грибы с луком добавили… – понял Джон, – Марта так готовит, когда Волк и Максим-младший постятся…
Кроме каши, на ободранную, но чистую клеенку поставили дощечку с нарезанным ржаным хлебом, миску тюри из вареного гороха с постным маслом. Никакого спиртного здесь, разумеется, не держали. Племянница принесла герцогу стакан клюквенного киселя:
– Сегодня постный день, дядя, – смутилась девушка, – иначе я бы яичницу изжарила… – она говорила неожиданно старомодно, напевно, – грибы и ягоды матушка Пелагия сама собирала, а тюря обительская, так в скитах готовят…
По дороге из гастронома в покосившуюся пристройку, Маша быстро рассказала герцогу о предполагаемой смерти Ивана Григорьевича:
– Должно, он принял смерть в пещи огненной… – девушка перекрестилась, – аще мученики времен никонианских гонений… – услышав о побеге Маши из кельи Князева, о годе, проведенном ей в пустынном житие, как выражалась племянница, Джон понял:
– Отсюда у нее такой говор. Она росла пионеркой, комсомолкой, настоящей советской девушкой, и как все поменялось в одночасье. Верно говорят, что СССР – колосс на глиняных ногах. Он разлетится вдребезги, вернее, из мертвечины появится жизнь, как случилось с Машей… – племянница рассказала и о Саше Гурвиче:
– Он антихрист, как его дед, Горский, – уверенно заявила девушка, – Господь его накажет. Они убили нашу туристическую группу, чтобы скрыть свои грязные делишки на перевале. На нас испытывали какое-то новое оружие…
Герцог, впрочем, сомневался, что все случилось именно так:
– Операция с группой Дятлова стала дымовой завесой для наших поисков, – спокойно подумал он, – продал нашу миссию Филби, больше некому… – Джон считал, что ответственность за галлюцинации, случившиеся с ребятами в палатке, несет проклятая магнитная аномалия на плато семи скал:
– Не случайно покойная Констанца интересовалась этим местом, не случайно на нашем родовом клыке выбили дерево с семью ветвями. Знать бы еще, что обозначает рисунок… – пока ему надо было думать не о Северном Урале, а о предстоящем пути в Москву.
Услышав имя Саши, Джон кивнул:
– Его подсадили в мою камеру в сухановской тюрьме, когда меня привезли в Москву. Он разыгрывал комедию, пытался раскрутить меня на откровенность. Но потом кое-что случилось, меня отправили в другое место… – он коснулся шрама на месте глаза. Маша тихо отозвалась:
– Я узнала вас даже таким, дядя Джон. В сторожке Ивана Григорьевича папа мне много о вас рассказывал. О вас, о моих братьях, старшем и младшем… – принеся кисель, Маша присела
