напротив мужчин. Положила ногу на ногу, и Грейн видел ее широковатые икры под нейлоновым чулком и едва прикрытые краем платья колени. Она, видимо, знала, что ее ноги его возбуждают, потому что подол ее платья был приподнят больше, чем естественно для позы, в которой она сидела. И Анна, похоже, больше не стеснялась мужа — как женщина, на которую есть охотники. Грейн прекрасно отдавал себе отчет, что наслаждение, которое он рассчитывает получить от этого тела, никогда не будет таким сильным, как желание. Он несколько раз пытался проанализировать сексуальное наслаждение и никогда не мог добиться продолжительности этого ощущения. Вместе с влечением все прекращалось. Ни в какой другой сфере формула Шопенгауэра относительно желания и скуки не была такой уместной, как в отношении физического влечения, в котором биологические стимулы даже не сочли нужным скрывать свой обман. И все же Грейн не мог оторвать глаз от ног Анны, они словно гипнотизировали его. Некоторое время Анна наслаждалась успехом, а потом приподняла подол платья еще чуть-чуть, как скупая торговка, подкладывающая на весы еще немного товара. Она вопросительно смотрела на мужа, словно говоря: он что, не видел женских ног? Станислав Лурье уперся глазами в чашку и пил кофе с видом озябшего человека, который наслаждается каждым глотком горячего напитка. В его глазах пряталась улыбка, словно говорившая: «Ты не можешь знать того, что знаю я»… Он допил кофе и поставил чашку на столик.
— Я не знал, что твой друг Грейн так религиозен, — сказал он Анне.
— Религиозен? — переспросила Анна как будто с упреком.
— Я не религиозен, я только констатирую факт, — стал оправдываться Грейн. — Я только сказал, что в религии, как и на войне, необходима организация. Невозможно просто взять и победить инстинкты. Для этого необходима целая система поведения. Нельзя было побить Гитлера без армии, без флота, без всей военной машины, потому что у врага тоже есть военная машина.
— Зачем надо побеждать инстинкты? — спросила Анна наполовину у Грейна, наполовину у мужа.
— Он привел пример мужчины, который хочет увести чужую жену, — сказал, будто донес, Станислав Лурье. — При чем тут организация? Если он хочет ее увести и эта жена хочет, чтобы ее увели, значит, он ее уведет. Все очень просто.
Сказав это, Станислав Лурье вытащил пачку сигарет. Он предложил сигарету Грейну, но Грейн, поблагодарив, отказался. Анна, поколебавшись, сигарету взяла. На какое-то время разговор прервался. Но он, Грейн, должен был дать ответ. В этом интеллектуальном противоборстве Анна была на стороне мужа. Получалось, что Станислав Лурье выставил его дураком.
— Я сказал, что для победы человека над страстью, скажем, страстью к чужой жене, недостаточно, чтобы он принял решение обуздать себя. Обуздать себя могут только те, кто готовится к этому с детства, кто работает над собой день и ночь, как делали наши деды, которые просто не смотрели ни на каких женщин, молились три раза в день, изучали Тору, посвящали себя следованию заповедям. У них, можно сказать, была военная машина для борьбы с дьяволом, и они могли одерживать в этой борьбе победы. Мы, современные люди, являемся частью военной организации дьявола, состоящей из светских книг, театров, картинных галерей и всего того шумного инструментария, который мы называем современной культурой. Невозможно победить сатану, если сам принадлежишь к его организации.
— Иными словами вы призываете к тому, чтобы евреи отпустили бороды и пейсы и занимались бы целый день Гемарой, — поднял голос Станислав Лурье.
5
— Я не призываю к этому. Если бы я к этому призывал, я бы и сам так поступал, — ответил Грейн. — Я только говорю, что эти вещи связаны между собой. Точно так же для того, чтобы сварить кофе, в доме должны быть кофе и газовая плита или электрическая плита и все остальное. Вывод таков: чтобы соблюдать хотя бы десять заповедей, необходима большая и сложная организация.
Анна поставила свою чашку:
— Разве церковь не такая организация?
— Такая.
— Как же получается, что христианские народы все время ведут войны и нарушают заповеди на каждом шагу?
— Это доказывает, что их организация ни на что не годится.
— А чья организация хороша, евреев?
— Факт, что евреи в течение двух тысяч лет следовали и законам иудаизма, и проповедям Иисуса: насчет того, чтобы подставить вторую щеку. Две тысячи лет мы были и евреями, и христианами. Я имею в виду богобоязненных евреев, а не таких, как мы. — Станислав Лурье приподнял бровь.
— Наши родители не могли вести войн просто потому, что у них не было страны.
— Да, но они легко могли креститься и стать частью других народов. Евреи до сих пор единственный народ, который в течение двух тысяч лет жил в изгнании, вдали от своей родины, но не потерял своей идентичности, своей религии, своего языка. Попробуйте прогнать немцев из Германии и рассеять по всему свету, и тогда вы увидите, как долго они останутся немцами…
— Вы смешиваете религию с национальностью.
— У евреев это было одним и тем же.
Анна сложила руки:
— Для меня это всё академические вопросы. Я не религиозна и не хочу принадлежать ни к одной религиозной организации. За тем, чтобы люди не воровали и не убивали, следит полиция, и мне этого достаточно. Я не могу служить Богу без доказательств того, что Он существует и что Он хочет, чтобы Ему служили. Насколько я вижу, у вас тот же взгляд на эти вещи. Иначе вы не сидели бы здесь с нами…
— Да, это правда или отчасти правда.
— Почему отчасти? Евреев две тысячи лет резали и жгли, и их продолжают резать и жечь до сих пор. Я не знаю ни единого случая, когда Бог за них вступился.
— Иными словами, если вы хотите увести у кого-то жену, уводите и не копайтесь слишком долго, — вмешался в разговор Станислав Лурье. Что-то издевательское таилось в его желтых глазах. У Грейна возникло странное чувство: как будто муж и жена привели его сюда и принялись делать из него дурака. Своими словами Грейн загнал самого себя в тупик. Ему стало жарко. «Нужно немедленно уходить», — решил он про себя. Он поднял руку, чтобы посмотреть на часы, но стеклышко циферблата запотело и запачкалось. «Я все угробил, — сказал он себе, — все с треском провалил…» Грейн хотел было встать, но остался сидеть.
— Я сказал не то, что хотел, — объяснил он. — У меня вырвались совсем другие слова. — Он смутился, но не внешне, как в молодые годы, когда он краснел, потел, терял дар речи,
