позади.
Дойдя до места, Дурды-ага положил на землю щит, засучил рукава и спрыгнул в сухую канаву, по которой должна была пойти вода. Ему подали щит. Дурды-ага укрепил его, а по бокам быстро соорудил глухие заслоны. Вылез из канавы, снова спустился вниз и что-то поправил. Потом сказал с заметным волнением в голосе:
— Можно пускать.
Председатель распорядился, чтобы ребята влезали с лопатами в арык. Надо было перепрудить… Более десятка подростков забрались в воду и в течение нескольких минут перепрудили арык. Вода хлынула на заслон пенистым валом. Деревянный щит не покачнулся.
— Открывай! — скомандовал председатель.
Дурды-ага поднял щит наполовину. Вода хлынула вниз ровным слоем, затопляя сухое ложе.
— Открывай полностью! — крикнул Чарыяр.
Дурды-ага поднял щит до отказа. Минут пять все смотрели молча, ожидая, что скажет председатель. Он стоял на высокой арычной насыпи рядом со шлюзом и сосредоточенно смотрел то на деревянный заслон, то на зеленевшие вдали посевы, куда бежала по арыку вода. Она была чистой, без ила и грязи, — это особенно радовало Чарыяра.
— Молодец, мастер! Шлюз работает, — председатель оглянулся на окружающих и прибавил: — Вот что значит бороться за каждую каплю воды! Спасибо, Дурды-ага! Пусть и впредь успех сопутствует нашей работе!
10
Лето кончилось. Давно сняли фрукты; виноград до ягодки был собран и вывезен на завод. Только капуста да поздние овощи дозревали на грядках. Как-то поутру к веранде глинобитного домика, где два месяца прожил учитель Атаев, подкатила легковая автомашина.
Председатель колхоза, Дурды-ага и еще человек семь колхозников пришли провожать учителя. Дурсун помогала матери укладывать вещи. Потом мужчины взяли чемоданы, корзины и понесли из комнаты. С улицы вдруг донесся знакомый звук барабана. Дурсун подбежала к открытому окну и увидела идущих к дому пионеров. Весь отряд был в сборе. «Меня провожать пришли», — подумала Дурсун, с трудом сдерживая подступившие к глазам слезы. Грусть и волнение охватили ее так сильно, что она чуть не расплакалась. Перед ней, за увитыми виноградом перилами веранды, стояли ребята, с которыми она провела лето, читала книжки, играла, ходила в горы, купалась в арыке, — друзья, вместе с нею помогавшие колхозу. Еще вчера Дурсун подарила девочкам лучшие свои книги. Вон они стоят — ребята и девочки. Впереди, в белой рубашке и белых брюках, — Акмурад. Две девочки побежали к машине и положили какие-то свертки — подарки. Барабанщик Байрам, бойкий толстяк, сын колхозного бригадира, глядел на окна и легонько постукивал по барабану. За ним стоял Реджеп. И сейчас он выделялся среди ребят, как всегда немножко озорной, упрямый, смелый. Голова его гордо поднята. После него неизменный друг — Ораты, в большой новой фуражке, которую он надевает только в самых торжественных случаях. Во главе девочек — Гозельджик.
Дурсун вышла на веранду. Байрам ударил в барабан. Акмурад, Ораты, Гозельджик и другие девочки смотрели на нее грустными глазами. Дурсун опять чуть не заплакала. Дети, конечно, будут скучать по ней. Вон даже у Ораты сегодня нет в лице лукавства и хитрости, и он сожалеет, что предстоит разлука. Дурсун подошла к машине, обернулась, хотела что-то сказать, но не смогла и только помахала рукой. Барабанщик бил сильней и сильней, мешая взрослым разговаривать, но его никто не останавливал. Чарыяр, опершись на палку, что-то наказывал Атаеву. Учитель благодарил его, прощался с колхозниками, приглашая их заезжать к нему, когда будут в Ашхабаде. Отец велел Дурсун прощаться со всеми. Она тихо сказала Чарыяру и Дурды-ага:
— До свидания! — И ребятам также тихо: — До свидания!
— Счастливо доехать! Приезжайте опять! — кричали ребята.
Дверца машины захлопнулась. Подошла плачущая Гозельджик. Теперь уже и Дурсун не могла сдержать слезы. Машина тронулась, побежала по улице колхозного поселка и, миновав два мостика, помчалась по Ашхабадскому шоссе.
11
Прошла неделя с того времени, как учитель с семьей уехал в Ашхабад. В колхозной школе еще не начались занятия. Ребята помогали взрослым убирать с огорода поздние овощи, выполняли домашнюю работу, ездили на осликах к горам за сеном, ухаживали за скотом. В свободные часы, по заведенному обычаю, собирались в клубе, читали вслух какую-нибудь книгу. Девочки часто вспоминали дочь учителя. И Реджеп иногда думал о ней. Ему вдруг представлялось, что он чем-то обидел Дурсун; хотелось сказать девочке какое-то хорошее слово, но какое именно — он не знал. Да ведь Дурсун уже и в ауле не было!
Напрасно Реджеп не согласился, когда дочь учителя уговаривала его ехать в Ашхабад. Ведь он давно мечтал поехать учиться ремеслу, чтобы самому делать сложные инструменты, самому управлять большими машинами, как управляют машинами мастера Ленинграда, Москвы, уральских, украинских заводов. Реджеп не раз читал о них в пионерской газете, видел их в кино. И самому ему страстно хотелось стать мастером, полноправным хозяином сложных машин. Ведь Чарыяр говорил, что для этого у него есть задатки.
Он спал последние ночи беспокойно, часто просыпался. И сегодня проснулся на рассвете. По приставной лесенке он поднялся на крышу, окликнул отца.
— Что, мой сынок? — отозвался Дурды-ага.
— Отвези меня в город, в ту школу, о которой говорил Чарыяр, — без всяких предисловий промолвил мальчик.
— Ты, кажется, не хотел в город ехать, когда председатель уговаривал тебя? — сказал Дурды-ага. — Я ведь был при этом разговоре. Не хотел — значит и дома хорошо. Продолжай ты заниматься пока в ауле, а там посмотрим. Сейчас мне недосуг, не повезу.
— Не повезешь, тогда дай мне денег.
— На машину?
— На какую машину? Я сам, без тебя поеду. Понятно? Пионер должен быть настойчивым, — выпалил Реджеп.
Мать и сестренка, спавшие на другом краю крыши, проснулись и молча прислушивались к разговору. Дурды-ага, опершись локтем о подушку, смотрел на розовевший горизонт, откуда должно было скоро подняться солнце. Реджеп не унимался. Для храбрости он крепко сжал губы и насупил брови, но отец, даже не взглянув на него, сказал:
— Не зря тебя Кетчалом прозвали. Ни к чему не годный молокосос, а упрямства хоть отбавляй! Согласился бы тогда, полмесяца назад, — послали бы тебя вместе с учителем. Одному такому, как ты, ничего не найти в Ашхабаде. В городскую школу — не то что к своей матери: когда ни пришел, все вовремя. Нет, там не так: там комиссии, да документы, да экзамены, — сам должен понимать.
— Я разыщу отдел народного образования и узнаю, что требуется, — стоял на своем Реджеп.
— Что ты найдешь, неразумный? Ашхабад не наш аул, не спросишь: где дом такого-то и такого-то. А спросишь — посмеются над тобой, и все. Иди осла напои, да за кормом поезжай, мне тоже пора вставать. Иди!
Реджеп
