[Марино] определил тяжкое деяние как значимый преступный эпизод, произошедший в Милане, и если я не заблуждаюсь и в любом случае это должно быть записано… то, что записано в протоколе его допроса, мне кажется, что это событие случилось в 1972 г. или около того (Dibattim., с. 1620–1621).
Адвокат Джентили подчеркнул, что в протоколе допроса 20 июля, имевшего место в участке оперативного отдела карабинеров в Милане, о событиях 1972 г. речь не шла. Учитывая, что капитан Мео заявил о своем присутствии на допросе, мы можем сделать вывод, согласно которому протокол – по крайней мере в этом пункте – недостоверен34. Это заключение обескураживает. Однако еще более поражает вопрос председателя, навеянный свидетельствами Мео.
Впервые услышав имя Марино, полковник Бонавентура (рассказывает Мео) спросил: «Что это за человек?».
«Удалось ли полковнику, уловившему связь с 1972 г., определить, о каком тяжком деянии идет речь?» – перебивает председатель (Dibattim., с. 1602).
В момент произнесения этих слов ни капитан Мео, ни старшина Росси в своих показаниях еще не упоминали о 1972 г. Первому из них Марино говорил о «фактах двадцатилетней давности… о тяжком деянии, имевшем место в Милане много лет назад» (Dibattim., с. 1597–1598); второму – «о тяжком деянии, совершенном в Милане… двадцатью годами ранее» (Dibattim., с. 1583). Таким образом, указание председателя кажется абсолютно неоправданным. Мы могли бы сказать, что оно невольно обнаружило истину, о которой знали и сам председатель, и старшина Росси, и капитан Мео, и полковник Бонавентура, и, разумеется, подсудимый Марино, а именно что рассказ о тех ночных, незапротоколированных встречах, изложенный в зале суда с огромным количеством колоритных деталей, просто-напросто не соответствовал истине. Однако очевидно, что столь серьезное предположение невозможно сформулировать на основе единственной зловещей улики.
IX
И все-таки как, при стольких противоречиях и несоответствиях, мы можем быть уверены, что версия событий, изложенная в зале суда тремя карабинерами, верна и не создана в последний момент?35 Того, что на самом деле сказали друг другу Марино и полковник Бонавентура в казарме Сарцаны, мы, по всей видимости, никогда не узнаем. В остальном же сам факт этих ночных встреч должен был остаться в тайне. Без особенных обиняков полковник Бонавентура перекладывает ответственность за вынужденное молчание на миланских чиновников: «Судебные власти обязали нас действовать как можно более скрытно, и все…» (Dibattim., с. 1720).
Что же, Ломбарди и Помаричи обо всем знали? В первый момент Помаричи сказал, что откровения старшины Росси в зале суда оказались для него совершенной новостью; потом он, напротив, сообщил, что вызванные в суд карабинеры звонили ему, дабы проинформировать о том, или, возможно, ознакомить с тем, что они намерены рассказать на прениях, а он, в свою очередь, предупредил об этом главу прокуратуры. Согласно его последующим заявлениям, какое-то время ему уже было известно о ночных встречах с Марино в казармах карабинеров. Однако как долго? И почему он не опроверг ложные показания Марино, данные во время следствия, а потом в процессе прений?
В обвинительном заключении Помаричи отметил, что в молчании Марино об истинной дате начала неформальных контактов с карабинерами кто-то увидел «нечто подозрительное, смутное, неясное». Однако если «нечто подозрительное, смутное, неясное» имело бы место, продолжил Помаричи, то «карабинеры наверняка бы покрыли Марино», они бы заранее условились с ним, и поэтому «карабинеры не проявили бы честность, а они пришли на прения и сказали – нет, дела обстоят иначе, первые неформальные контакты начались 2, а не 19–20 июля. Поэтому я не понимаю, что это за заговор»36. К этому выводу (об отсутствии заговора) я еще вернусь. Впрочем, что касается предпосылки, то следует сказать: карабинеры проявили честность с некоторой задержкой. Прежде чем официальная версия оказалась опровергнута, прошло почти два года. Точнее, это случилось на заседании суда 20 февраля 1990 г., в день, когда старшина Эмилио Росси нарушил, возможно (как мы увидим) подчиняясь указанию сверху, приказ о неразглашении информации о семнадцати днях переговоров. Помаричи прав: предварительного соглашения между карабинерами и Марино не существовало – в том смысле, что истинная дата не должна была выйти наружу.
«В течение двадцати месяцев они не говорили об этом, и заговорили они на сей счет отнюдь не случайно, лишь потому и в тот момент, когда их вызвали в суд», – писал Адриано Софри в записке, отправленной миланским судьям прежде, чем они вошли в совещательную комнату37. Но отчего же карабинеров вызывали в суд?
X
Непосредственный повод следует искать в показаниях, данных менее чем за месяц до описываемых событий, 26 января, доном Реголо Винченци, священником из Бокка-ди-Магра. Во время следствия Марино рассказал, что открылся ему – не на исповеди, но «перед самыми рождественскими праздниками 1987 г.» (Istrutt., с. 27), и дон Винченци освободил его от обязательства держать в тайне обстоятельства той встречи. Вызванный свидетелем (30 июля 1988 г.) священник подтвердил это. Марино откровенно сообщил ему, что участвовал в террористической деятельности, однако глубоко раскаивается, в особенности в совершении одного из особо тяжких преступлений. Кроме того, он заявил, что «его постоянно разыскивали и даже выслеживали в Бокка-ди-Магра некие люди; они всерьез угрожали ему и требовали, чтобы он вернулся в криминальную сферу»; этим людям он отвечал, что «с миром террористической преступности он навсегда завязал и слышать о нем не хочет». Во время прений председатель Минале настаивал на том, чтобы узнать об этом больше, однако ничего существенного не добился.
Марино об угрозах: «Я не имел в виду угрозы в то самое время. Речь шла вообще о моей жизни… о моем прошлом… очевидно, священник неправильно понял, что я хотел сказать» (Dibattim., с. 15).
Однако кто же ему угрожал?
Это были люди, с которыми так или иначе меня связывал общий политический опыт в прошлом. Те, с кем я занимался политическим активизмом. Они участвовали в забастовках, шествиях, манифестациях, актах насилия и пр. Именно этот узкий круг и совершал незаконные действия от имени организации. Поэтому я знал этих людей именно в таком контексте (Dibattim., с. 16).
Впрочем, во время прений Марино отказался от всех своих слов: «Когда я разговаривал со священником… и упоминал об угрозах, я имел в виду угрозы, звучавшие несколькими годами ранее. Священник явно не понял меня или…» (Dibattim., с. 51).
