— Не хочу, чтобы Чер на этом кладбище лежал! — со слезами вголосе воскликнула Элли. — Не хочу, чтобы Чер умирал! Это мой кот, а не Бога!Пусть Бог заведет себе кота и командует. Пусть что хочет, то и делает с ним и сдругими старыми кошками. А Чер — мой! Мой!
На кухне послышались шаги, в кабинет заглянула встревоженнаяРейчел. Элли плакала, уткнувшись в отцовскую грудь. Ей воочию представился ужассмерти, ее безобразный лик. Раз горю не помочь делами, можно хоть залитьслезами.
— Элли, ну, успокойся. — Луис принялся укачивать дочку. —Ведь Чер жив, с нами, вон он, сидит.
— А вдруг умрет? — всхлипнула она. — А вдруг?
Луис все качал и качал девочку, гадая, о чем она плачет: онеотвратимости смерти, о том, что перед ней бессильны даже детские слезы, или оее непредсказуемости. А может, у Элли, как у всякого человека, проснуласьчудесная и страшная способность преобразовывать символы в умозаключения, когдапрекрасные, когда высоко-благородные, а когда и беспросветно-ужасающие. Ведьесли все звери умирают и их хоронят, значит, и Чер умрет.
ВДРУГ?
И его похоронят; а раз такое может случиться с котом, значит— и с папой, и с мамой, и малышом-братишкой. Самой Элли смерть виделасьдовольно смутно, а вот Кошачье кладбище — отчетливо. И безыскусные «памятники»можно потрогать, это уже не придумка, а действительность.
Конечно, можно и сейчас солгать ребенку, ведь солгал же он,говоря о кошачьих летах. Но ложь запоминается. И потом неизбежно всплывет,например, в характеристиках, которые дети по заведенному обычаю составляют насвоих родителей. Так, его собственная мать однажды солгала ему, причем вполнебезобидно: сказала, что женщины находят детишек в росистой траве поутру. И темне менее Луис так и не простил ни матери (за то, что солгала), ни себе (за то,что поверил).
— Родная моя, так устроена жизнь.
— Плохо устроена! — воскликнула Элли. — Очень плохо!
Ну что ей ответить?!
Она снова заплакала. Но не беда. Слезы скоро уймутся, и этобудет первым шагом к признанию истины, окончательному и бесповоротному.
Обнимая дочку, он слушал колокола, зовущие верующих навоскресную службу. Звон летит над полями все дальше и дальше. Элли притихла. ИЛуис не сразу сообразил, что вслед за своим котом уснула и хозяйка.
Он отнес дочь в спальню, уложил в кровать, вернулся вниз,заглянул на кухню. Рейчел замешивала тесто для пирога. Рассказал об утреннихгорестях дочки. Что это на нее нашло вдруг?
— Да, на нее не похоже. — Рейчел, управившись с тестом,отставила миску в сторону. — Но она, по-моему, всю ночь не спала. Возилась,ворочалась. Около трех утра Чер запросился на волю. Он всегда просится, когдаЭлли беспокойно спит.
— С чего бы ей…
— Сам знаешь, с чего! — рассердилась Рейчел. — Из-за этогочертова кладбища! Как ей не расстроиться! Она вообще кладбищ не видела, иконечно… расстроилась. Вряд ли я объявлю твоему другу Джаду Крандалублагодарность за ту прогулку.
ВОТ СРАЗУ ОНА ЕГО МНЕ В ДРУЗЬЯ ЗАПИСАЛА.
Луиса это и рассмешило и огорчило.
— Ну что ты, Рейчел!
— И я не хочу, чтобы Элли туда ходила!
— Джад ведь сказал, что если держаться тропы, то не опасно.
— Не в тропе дело. Сам прекрасно знаешь! — отрезала жена,схватила посудину с тестом и остервенело снова принялась месить. — Все дело вкладбище. Не место это для прогулок. Мало ли что туда ребятишки ходят замогилами ухаживать… Жуткое место! Там и болезнь любую подцепить можно. А я хочувидеть дочь здоровой!
Луис слушал и ушам своим не верил. Ему всегда казалось(причем небезосновательно), что уважительное отношение к тайному объединяло егос женой, скрепляло их супружество, в то время как то и дело приходили вести оразводах их друзей. А тайное в их жизни, хотя до конца и не осознанное,заключалось вот в чем: оба чуяли, что где-то, у начала начал, нет даже такогопонятия, как супружество, союз; каждая душа сама по себе, живет вопреки всемдоводам разума. Но это тайна, в нее нельзя проникнуть. И как бы хорошо одинсупруг ни знал другого, все равно изредка натыкаешься на стену непонимания илипадаешь в бездну пустых обид. И уж совсем редко (слава Богу!) встречаешь полнуюотчужденность — так порой самолет проваливается внезапно в воздушную яму: вдругзамечаешь в близком человеке не свойственные ему до сих пор взгляды илиотношения, иной раз такие чудные, что начинаешь беспокоиться за душевноеблагополучие супруга. И тогда, если дороги семья и покой, напоминаешь себе:сердятся одни лишь дураки, уверенные, что можно познать другого человека.
— Дорогая! О чем ты! Ведь это всего-навсего Кошачьекладбище!
— То-то Элли плакала навзрыд минуту назад. — Рейчел ткнуламешалкой в сторону детской. — Для нее это не просто кладбище! Душа у нее нескоро заживет. Нет уж, больше я ее туда не пущу. И дело не в тропе — она несобьется! — а в самом проклятом месте. Ведь Элли уже думает, что и Чер скороумрет.
На миг Луису показалось, что он все еще беседует с дочерью:она встала на ходули, надела материно платье, ее лицо — точно резиновую маску —очень умное, с очень характерным выражением угрюмства и затаенной боли.
Нет, нельзя смолчать, нужно как-то объяснить, ведь этоважно, нельзя просто учтиво кивнуть, да, мол, это — тайна, это — непознаваемо.Нужно объяснить, потому что жена в упор не видит чего-то важного и большого,наполняющего всю жизнь. Да и можно ли увидеть, когда нарочно зажмуриваешься.
— Рейчел, но ведь Чер и впрямь когда-нибудь умрет.
Жена сердито взглянула на него.
— Дело совсем не в этом, — чеканя каждое слово, сказала она,будто разговаривала с умственно отсталым ребенком, — Чер не умрет ни завтра, нипослезавтра…
— Я пытался объяснить…
— …ни через два дня, ни через два года, будем надеяться.
— Дорогая, но как можно с уверенностью говорить…
— Можно! — перешла на крик Рейчел. — Потому что ему у насхорошо! И вообще никто в этом доме и не думает пока умирать. Так нужно лидоводить до слез малышку?! Ей долго еще не понять.
— Послушай, Рейчел…
Но слушать-то она и не собиралась. Ее словно прорвало:
— Так тяжело, когда рядом смерть! Умирает ли любимая собака,кто из родных или друзей — тяжело! А тут на тебе: туристам на обозрение —спешите видеть! — лесное звериное кладбище… — По щекам у нее покатились слезы.
