С днем святого Валентина, шикса моя желанная!
Не измена, а предательство. Вот почему ревность Отелло несоразмерна измене Дездемоны, которая еще в будущем, но с чужим, то есть своим: измена белой с белым – ему, мавру. Да и нет больше негров окрест в тогдашней Венеции, чтобы изменить негру с негром. Зато евреев вокруг нас – тьма-тьмущая. А я ревную в необрезанцу? Что я несу? Чем кобель-обрезанец отличается от необрезанного кобеля? Я сам необрезанный: необрезанный аид. А он – необрезанный гой. Гой – целинник и первопроходчик, а дальше, если что и стряслось – без никакой разницы, какого он происхождения. Ведь Отелло не ревнив, а доверчив. Бедный Пушкин, который это сказал! Какой предсмертный урок для него, насмешничавшего над рогачами, а потом записанного в их клуб. Моя старая теория: Натали трахалась с дуэленедоступным императором. А Дантес – так, подставное лицо, proxy.
– Ты так поставил себя, что изменять тебе было невозможно.
– Это ты так поставила себя, что тебя невозможно представить за этим делом с другим. Я всегда думал, что ты другая, а ты – как все?
– Я – другая.
С днем святого Валентина, моя не от мира сего!
Хуже всего ложь, полуправда, все эти твои недомолвки и умолчания, мои то крепнущие, то слабеющие сомнения. Добро пожаловать в ад, как сказал великий бард, которого знаю в русских переводах, хотя давно живу в стране, говорящей на его языке: Отелло – его автопортрет, а негр – чтобы не узнали. Ты даже представить не можешь, в какой ад меня ввергаешь, даже если чиста, как детская слезинка. Тогда виноват я, что подозреваю тебя – не в измене, а во лжи, и мучу, извожу тебя ревностью, допросами, сомнениями, скандалами, но какие-то основания у меня, согласись, есть: помимо неведомого, но прозреваемого мною реала, твои проговоры – и недоговоры, когда ты врешь правду. Моя жизнь поломата этой мучительной, приступами, как болезнь, ревностью, а ревность – стыдная болезнь, как сифилис. Все прошлое искажено, как в кривом зеркале, и теперь, годы спустя, я квитаюсь с тобой, кошмарю тебе жизнь и треплю нервы напрасными, кто знает, подозрениями. Оправдана ли клевета ревнивца, которому не хватает фактов и доказательств, и он больше подозревает, чем знает? А когда бывает наоборот?
– Как ты можешь так обижать меня! – возмущаешься ты и гонишь прочь.
С днем святого Валентина, моя неведомая!
Но был же, черт побери, и рай – и еще какой! Лучше не было никогда – ни с кем. Да, ты отравила мне всю жизнь, скособочила мои мозги, низринула в ад мучительных сомнений, но рай любви, нежности, обожания, культа, фетишизма и всех видов страсти, какие только возможны и невозможны – куда там «Каме сутре»! Шалел от счастья и дурел от ревности. И так вся жизнь: черная полоса, белая полоса, черная полоса, белая полоса, черная полоса, белая полоса – кладбище. А если ад во мне, и ад – я сам? Если я ношу свой ад с собой, как горбун свой горб, а горбатого могила исправит, прости меня за трюизм? Без ада нет рая, как нет Христа без Иуды, и только благодаря ему, Иисус состоялся.
С днем святого Валентина, моя чудная и чудесная!
Моя самая – самая – самая!
Когда ты лежишь подо мной в распятой позе похожая на лягушку и стонешь и извиваешься, как змея – физкультурница! – ища более удобных и проникновенных поз, и я не просто представляю непредставимое, как бесконечность – тебя под другим, но представляю, как ты представляешь себя под другим, когда со мной, и злость-тоска тебя берет, что не тот тебя е*ет, и я уже не могу вообразить нас вдвоем, а только в составе этого ménage à trois, участниками любовного треугольника. Вот в чем дело: мой ад конституирует мой рай, и моя ревность – не только плод любви, но и ее подкорм, а может, и питательная среда любви: зачем мне ты, невостребованная этим неведомым мне третьим? Или вèдомым? Или это я – третий лишний? И я тебя е*у с одной только целью – выдавить из твоей вульвы и уничтожить тот изначальный х*й, который ты никак не в силах позабыть. И я не могу забыть, хотя только догадываюсь, а ты начисто отрицаешь, но стыдобище – не первое соитие по дикой, юной и прекрасной девичьей похоти, а ложь своему вечному спутнику, из-за которой я и помешан, но ты и на нее имеешь полное право. Даже если ты из инстикта самосохранения вгоняешь тот первый секс в подсознанку, все равно твоя манжа будет помнить, и именно я, е*я тебя, буду напоминать о первом в тебя мужском вхождении, лучше которого нет и не может быть ничего. Живу в аду, как в раю. Соответственно – наоборот. Мой рай и есть мой ад.
Эка, куда меня занесло! Что это: апология разовой измены – для расширения сексуального опыта? Вынужденная апология или вынужденная измена? Случайная измена – по наивности, по невинности, волею судеб, ненароком, нечаянно, спьяну? Да хоть в легком подпитии! Статистически довольно частый случай, а ты, если тебе подливать, теряешь контроль над собой, хотя, может, и не до такой степени. Или во время моих либо твоих нечастых отлучек (мы почти не расстаемся) – не то что прелюбодейка (отнюдь!), но без ежедневного и без еженощного сексуального обеспечения застоялась, заскучала, без руля без ветрил, да еще жалостлива и, пусть без большого таланта любви, но влюбчива и любвеобильна: почему не расслабиться хоть раз в жизни? Или безвольна, с ленцой, чтобы выдержать напор и дать отпор? Вот ему и обломилось. Какая там мораль, не привитая с детства – ослаблено само сознание, когда вступают в действие мощные, древние, дремучие, базовые инстинкты и стимулы? Зов природы, и я пру против женской природы? Против природы вообще – где эта ваша таинственная точка «G», чтобы завести вас с полоборота? Женщина – сама по себе, а ее сладкое место – само по себе: возбудить – пара пустяков. Разве что страх? Всегда была пуглива по жизни, а тут представляю, как струхнула. Переполошилась, мандраж, а малодушие рождает малодушие. Секрет Полишинеля, когда жена в десяти от тебя шагах – поди и пораспрашивай путем наводящих вопросов, а то и пытай с пристрастием, пока не расколется. Но тут уж я трухаю – боюсь правды, которой ты всё равно не скажешь. Скажи тогда то, чего не было. Придумай, если ничего не было. Что есть правда, ха-ха!
С днем святого Валентина, моя иллюзорная, моя изумительная!
Двойная ошибка – не взять тебя, когда ты уже была к этому готова и исходила желанием и влагой, а, взяв, наконец, думать только о себе, но на первых порах это совпадало, а годы спустя, достигая оргазма – буря и натиск! – я мгновенно проваливался в сон. Да, это было потом, пару лет спустя, а когда мы наконец дорвались друг до друга, я не успевал кончить, как мой член опять вставал у тебя внутри, и я начинал по-новому. Трахались, не переставая, часами, ты уходила от меня под утро, я отвозил тебя на такси домой, а возвратившись, занимался онанизмом. А ты? От беспрерывного трения я натирал на головке члена мозоль, он становился одеревенелым, я не чувствовал ни тебя, ни себя, но продолжал как заводной. Так мы открыли перпетуум-мобиле, вечный двигатель, ваньку-встаньку. А потом, когда ты родила, и, оставив беби моим предкам, сами махнули на юг, у нас тоже было по несколько сессий в день, одна днем, в жару, после сытного обеда, который нам готовила хозяйка из дефицитных продуктов, добытых нами же в Судаке, куда мы ездили раз в неделю: страсть, секс, оргазм, блаженство, и потом отваливал от тебя в нирвану малой смерти, а ты, не догнав меня, понапрасну возбужденная и недоуестествленная, уходила одна на море. «Я кончился, а ты жива» – или у Пастернака не об этом? Ничего этого я не знал, не подозревал даже, пока ты недавно, после стольких лет, сама не пожаловалась мне на меня – это было на Черном море, в Новом свете, под или над Судаком, там был винный завод, и рабочие нелегально продавали сырец, к их цистерне выстраивалась очередь с бидонами и бутылями, все приходили со своей тарой, и молодое вино нас еще больше возбуждало.
