– Зовите меня Моникой, и это не для меня, а для моей дочери.
И Моника вытолкнула вперед Эшлин.
– Эшлин? Я вас не заметил. Что случилось? Эшлин ему нравилась.
Она беспомощно переминалась с ноги на ногу, но мать ободряюще толкнула ее локтем в бок.
– Мне очень плохо.
– Ее парень изменил ей с ее лучшей подругой, – суфлерским шепотом выдала Моника, поняв, что дочь не сознается ни в чем.
Доктор Макдьюитт вздохнул. Дела сердечные, ничего не поделаешь. Такова жизнь. Но им ведь, чуть что, подавай прозак: серьгу ли потеряют, на деталь «Лего» коленкой наткнутся…
– Дело не только в парне, – продолжала объяснять Моника. – У нее не все в порядке в семье.
В это доктору Макдьюитту было несложно поверить. Вероятно, мама у Эшлин слишком активная.
– Я пятнадцать лет страдала от депрессии. Несколько раз лежала в больнице…
– Хвалиться тут нечем, – пробормотал доктор.
– …и Эшлин сейчас ведет себя так же, как я. Валяется в постели, отказывается от еды, у нее навязчивые мысли о бездомных…
Доктор Макдьюитт насторожился. Вот это уже не просто так.
– Что там с бездомными?
Моника снова толкнула дочку локтем в бок и прошипела: «Расскажи ему!» После чего Эшлин наконец подняла бледное лицо и промямлила:
– У меня есть один знакомый бездомный парень. Я о нем всегда беспокоилась, а теперь мне грустно из-за каждого, у кого нет дома. Даже если я с ними не знакома.
Этого оказалось достаточно, чтобы убедить доктора Макдьюитта.
– Почему это со мной? – спросила Эшлин. – Я схожу с ума?
– Нет, нет, разумеется, но депрессия – такое состояние, – начал он, не представляя, что бы еще сказать. – Со слов вашей мамы могу лишь предположить, что вы… э-э-э… унаследовали определенную склонность и что потеря серьги… простите, вашего друга спровоцировала приступ.
Он выписал рецепт на минимальную дозу антидепрессанта.
– При условии, – добавил он, помечая что-то у себя в блокноте, – что вы также пройдете курс у психотерапевта.
Психотерапию доктор всячески приветствовал. Если люди хотят быть счастливыми, пусть немного потрудятся. Выйдя из кабинета, Эшлин спросила мать:
– Можно, я теперь пойду домой?
– Хорошо, прогуляйся со мной до аптеки, и пойдем домой.
Эшлин безропотно позволила матери взять себя под руку. Ее все время заставляли делать то, чего она делать не хотела, но была слишком подавлена, чтобы возражать. Моника же, на беду ей, поставила себе целью сделать дочь счастливой: ее бесконечно воодушевляла возможность как-то возместить ей годы без материнской заботы.
Был погожий сентябрьский день, и, идя по улице под нежарким солнцем, Эшлин опиралась на мягкий под толстым пальто мамин локоть.
После аптеки она обнаружила, что ее ведут уже по Стивенз-Грин, сажают на скамейку лицом к озеру. В воде отражалось солнце. На мелководье плескались птицы. Эшлин снова поинтересовалась, когда же они пойдут домой.
– Скоро, – посулила Моника. – А пока посмотри-ка на птиц!
И Эшлин послушно стала смотреть на птиц.
– Утки, – констатировала Эшлин уверенно.
– Правильно! Утки! – обрадовалась Моника, как будто Эшлин было года два с половиной. – Готовятся улетать в теплые страны на зиму, – добавила Моника.
– Знаю!
– Укладывают в чемоданы бикини и крем для загара. Молчание.
– Меняют денежки на дорожные чеки, – не сдавалась Моника.
Эшлин молча глядела перед собой.
– Делают педикюр, – выбивалась из сил Моника, – покупают темные очки и соломенные шляпы.
Темные очки сделали свое дело. Утка в темных очках, как какой-нибудь мафиозо, показалась Эшлин настолько смешной, что она вяло улыбнулась. И только после этого Моника повела дочь домой.
Утром в субботу, сажая Лизу к себе в такси, чтобы везти в аэропорт, Лайэм не пытался скрыть восхищения.
– Господь свидетель, Лиза, – отечески воскликнул он, – выглядите вы просто потрясающе!
«Да уж, – подумала Лиза, – трясусь как ненормальная».
– Еще бы, Лайэм. С семи утра красоту наводила.
Да, надо честно признать: над собою она поработала на славу. Все в полном порядке: прическа, кожа, брови, ногти. И одежда. В среду и четверг курьеры доставили в редакцию самые роскошные наряды. Лиза отобрала лучшее, и теперь она была во всеоружии.
По пути она коротко объяснила Лайэму суть дела, чем сильно его огорчила.
– С такой женщиной разводиться, – ворчал он. – Ваш муж, должно быть, ненормальный. И слепой.
Чтобы подвезти ее ближе ко входу, он остановился там, где стоянка была строго запрещена.
– Буду ждать вас здесь.
Самолет Оливера, судя по надписи на табло, уже приземлился, но его самого нигде не было, поэтому оставалось только стоять, не отрывая взгляда от стеклянных дверей для выхода пассажиров, и ждать. Сердце колотилось как бешеное, язык прилип к пересохшему нёбу. Лиза подождала еще немного. Люди то и дело выходили группами, неловко протискиваясь сквозь толпу встречающих, но Оливер по-прежнему не появлялся. Выждав еще немного, Лиза нервно набрала свой домашний номер, проверить, не оставил ли он на автоответчике сообщение, что задерживается, но ничего нового не обнаружила.
Уже почти убежденная, что ждет напрасно, Лиза вдруг увидела, как Оливер легкой походкой идет к ней от стеклянной двери. У нее закружилась голова, и пол под ногами качнулся. Оливер был весь в черном: удлиненный черный кожаный пиджак, черная рубашка поло, узкие черные штаны. Тут он увидел Лизу и сверкнул своей широченной, ослепительной улыбкой. Она бросилась навстречу:
– Я уже решила уходить.
– Извини, солнце, – улыбнулся он еще раз, показав неправдоподобно белые зубы, – меня задержала иммиграционная служба. Единственного во всем самолете. Интересно, с чего бы это.
– Сволочи!
– Да, мне почему-то никак не удавалось убедить их, что я британский подданный. Несмотря на мой британский паспорт.
Лиза озабоченно прищелкнула языком.
– Ты огорчен?
– Да нет, я уже привык. Когда приезжал в прошлый раз, было то же самое. Классно выглядишь, солнце.
– И ты.
Кэти заканчивала генеральную уборку, когда Лайэм подвез Лизу и Оливера к дому, и попыталась ускользнуть незамеченной, но Лиза ее остановила.
– Оливер, это Кэти, она живет в доме напротив. Кэти, это Оливер, мой му… друг.
– Здрасьте, – сказала Кэти, гадая, что такое мудруг. Наверно, что-нибудь неприлично-столичное.
