Честно говоря, тебе нравится, когда волосы у людей встают дыбом от ужаса. Иначе ты не можешь плести паутину своего повествования.
Но это не для меня. Мне нравится неторопливое, плавное повествование, в котором говорится о туманах, полях и лугах. И в тех вещах, что я пишу, не найдешь людей, которые упрекают друг друга в том, что им неподвластно, где каждое слово — от первого до последнего — не несет потайного смысла. Я обычно не поддаюсь на искушение и теперь могу сказать тебе, почему так происходит. Помнишь, я рассказывала тебе об одном эпизоде в поместье «Падубы», когда моя мать сказала одну фразу, относящуюся к моей подруге-еврейке: «От них так странно пахнет!» Тогда я сразу поняла, что у тебя на уме, — ты думал не о том, как ужасно говорить такие вещи, ты думал вот что: «Зачем она пишет об этих дурацких лугах, когда можно было бы вцепиться зубами в это? Вот настоящая тема для писателя!» Ты абсолютно прав, но это — не моя тема. Мне бы ни за что не хотелось расхлебывать последствия, если бы я стала писать об этом. Хотя бы потому, что я не сказала бы ничего нового о том, что англичане и так прекрасно знают, зато я повергла бы мою мать и себя саму в бесконечную печаль ради жажды создать нечто очень крутое и животрепещущее. Пусть лучше я останусь слабым писателем, но в душе у меня будет царить мир и порядок. Я не могу безоговорочно разделять твои представления об искусстве, которое, с твоей точки зрения, должно обладать силой. Я голосую за нечто менее важное, чем вскрытие наболевших язв: я называю это спокойствием.
Но спокойствие нервирует тебя, Натан, особенно в творчестве. Для тебя искусство — не искусство, если оно удобоваримо для читателя и, конечно же, для тебя самого. Меньше всего на свете ты хочешь доставить удовольствие своему читателю, и если в романе повествование идет гладко, если там никто не разжигает вражду, если все желания в конце концов удовлетворяются — для тебя это не литература! Пастораль — не твой жанр, и Цукерман Domesticus[138]кажется тебе слишком простым решением, идиллией, которая ненавистна тебе сама по себе, невинной фантазией об идеальном доме, стоящем на берегу идеальной реки посреди идеального ландшафта. Пока ты завоевывал меня, стараясь увести от него, пока мы боролись за нужное мне решение о праве на опекунство, когда стоял вопрос о правах на ребенка и дележе имущества, ты с головой ушел в дела, но теперь мне стало казаться, что ты боишься мирного существования, боишься, что Натан и Мария остались наедине друг с другом и теперь у них — счастливая семья и налаженный быт. Наша мирная жизнь предполагает, что Цукерман сбросил с себя тяжелую ношу, но, как оказалось, он считает это незаслуженным. Или, что еще хуже, недостаточно интересным. Для тебя непорочная жизнь — это жизнь насмехающегося над всеми чудовища. Твое предназначение, которое ты сам себе избрал, — быть самым непорочным из всех непорочных любой ценой, не допуская того, чтобы я со своими идиллиями и сельским происхождением искусно превратила тебя в невинного еврея из пасторали.
Думаю, ты впал в замешательство, обнаружив, что тебя преследует искушение помечтать о простоте и что фантазии твои глупы и наивны, как и у любого другого. Какой скандал! Как это может быть? Свести все к нулю и ни к чему больше — вот в этом и заключается Цукерманова простота. Ты сообразно складу своего характера не веришь в то, что, с твоей точки зрения, получено безо всяких усилий. (Как будто нам легко досталось то, что у нас есть!)
И тем не менее, несмотря на то что я ушла, не думай, что я недооценивала тебя. Нужно ли говорить о том, чего я буду лишена, несмотря на свою застенчивость и хорошо известную тебе неуверенность в сексуальном плане? Я больше не буду ощущать твоего тела, прикасающегося к моему, не смогу обхватить твои бедра ногами. Это не слишком эротично по современным стандартам, и, вероятно, ты даже не совсем понимаешь, о чем я хочу сказать. «Что ты там бормочешь насчет моего тела?» — спросишь ты и замолчишь, теребя бакенбарды. Да, я имею в виду позицию № 1. Вряд ли тебе приходилось проделывать такие заурядные телодвижения, пока я не повстречалась на твоем пути, но для меня это было прекрасно, и я еще долго не смогу забыть, как хорошо мне было с тобой в такие мгновения. Также я навсегда запомню тот вечер, который я проводила в твоей квартире, прислушиваясь, не вернулся ли мой заклятый враг к ужину; тогда по радио передавали одну песенку, и ты рассказал мне, что под эту мелодию ты, когда был учеником старших классов, обычно танцевал со своей подружкой, Линдой Мандель, и в тот раз, в первый и единственный раз, мы танцевали фокстрот в твоем кабинете, как взрослеющие подростки сороковых годов, крепко прижавшись чреслами друг к другу. Когда я буду оглядываться на свое прошлое, вспоминая, что было пятнадцать лет тому назад, знаешь, о чем я подумаю? Я буду думать: «Ну и повезло же тебе, старушка!» Я буду думать так, как все мы думаем пятнадцать лет спустя: «Как это было мило!» Но в двадцать восемь лет все выглядело иначе, особенно если ты собираешься стать вторым Мопассаном и снимать пенки со злой иронии судьбы. Хочешь поиграть, сочиняя другую реальность? Найди себе для этого другую дуру. Я ухожу от тебя. Теперь, когда я случайно встречусь с тобой в лифте или увижу тебя в подъезде, когда ты будешь вынимать письма из почтового ящика, я сделаю вид, что мы — всего лишь соседи, даже если рядом с нами никого не будет. Если же мы встретимся на публике — в ресторане или на приеме, а я буду вместе с мужем, окруженная своими друзьями, я вспыхну, я непременно зальюсь краской, и не потому, что имею такую привычку, а потому, что краснею в момент разоблачения. Кровь приливает к моим щекам в самый неожиданный момент, но, возможно, я смогу найти выход из данной ситуации, если подойду к тебе и скажу, глядя тебе прямо в глаза: «Я просто хотела вам сказать, что я необыкновенно похожа на всех героинь ваших весьма спорных книг, — и тогда никто не догадается, несмотря на мое пунцовое лицо, что я действительно была одной из них».
P. S. Мне кажется, что Мария — очень красивое имя, но мне оно решительно не подходит.
P. P. S. Что касается того, что Мария выступает у тебя как совершенно самодостаточная женщина, постоянно оказывающая тебе сопротивление и постоянно повторяющая: «Я не могу жить той жизнью, которую ты навязываешь мне, не могу и не буду — если наша жизнь превратится в постоянные споры о твоей еврейской сущности и о евреях в Англии», то написаны эти страницы с большой силой, но здесь описание Марии имеет наименьшее сходство с реальностью, — и это самое малое, что можно сказать о самодостаточной женщине, потому что она снова становится твоим персонажем, одним из длинной серии выдуманных типажей. В том-то и заключается присущая тебе чертовщинка.
P.P.P.S. Если мое письмо покажется тебе слишком рациональным, уверяю тебя: я написала тебе обо всем, что думала и чувствовала все последнее время.
Дорогая Мария!
Бальзак звал своих персонажей, лежа на смертном одре. Нужно ли нам дожидаться этого страшного часа? Кроме того, ты не просто персонаж моей книги, ты не только персонаж, а живое существо из плоти и крови, вошедшее в мою жизнь. Я хорошо понимаю, какой ужас испытывает человек, если его подминает под себя тиран, но скажи мне, как это могло привести к сгущению красок, если в ход было пущено твое, а не мое воображение? Вероятно, мне следует признать, что я иногда испытываю желание или даже необходимость, чтобы люди играли определенную роль в моих книгах, и чаще всего они желают выступать в этой роли. В свою защиту я могу сказать следующее: к себе я предъявляю не меньшие требования. Быть Цукерманом значит актерствовать, принимая участие в бесконечной пьесе, а это полная противоположность тому, что подразумевается под словами быть самим собой. По правде говоря, те, кто считает, что они действительно могут быть «собой», кажутся мне личностями, которые изображают тех, кем они могли бы быть, или верят в то, кем они должны быть, или же хотят, чтобы их воспринимали так, как требуют того люди, устанавливающие правила. Итак, говоря серьезно, они даже не признают того, что весь мир — театр. Для некоторых уверенных в себе индивидов такая постановка вопроса невозможна: если они представят себе, что они те, кто они есть на самом деле, и живут своей собственной, реальной, иначе говоря, подлинной жизнью, — все это для них становится сродни различным проявлениям галлюцинации.
