веселым глазом.
Женя побрел по дороге к деревне, оглядываясь по сторонам. Он запоминал детали. Засада могла быть не только в деревне, но и на кладбище. Но идти туда было страшно. Кладбище с детства внушало ему ужас. Да еще вороны каркали тревожно и тяжело плюхались с ветки на ветку.
Чего это они переполошились? Он вспомнил Арефьева: «Разведчик должен все замечать». И страх прошел. Женя осторожно обошел все кладбище, заглядывая за могилы — нет ли там кого.
В деревне он подошел к первому дому, запертому на засов, и осторожно постучал в ставню. Стыдно просить милостыню. Как это вдруг протянуть руку за подаянием? Никогда он этого не делал. Но у него задание, и Женька загнусавил противным голосом: «Подайте христа-ради сироте бездомному. Подайте сироте…»
Так, от дома к дому, от сарая к сараю, брел по деревне, замечая, где стоят фашисты. Слухи о засаде подтвердились.
Человек шестьдесят гитлеровцев расположилось на окраине деревни. Женя отчетливо слышал их разговор. И от досады даже чертыхнулся. Знал бы «дойч», так послушал бы, чего они там замышляют.
Но делать нечего. Пока придется продолжать наблюдение. Разведчик подошел так близко к солдатам, что они даже замахали на него: мол, пошел вон! Зато Женька разглядел преотлично два станковых пулемета. Не ускоряя шага, поплелся он назад, видимо не вызвав подозрений. Труднее всего было скрыть радость и нетерпение. Скорее к своим! Как только он скрылся из виду — припустился что есть духу по дороге. Скорей, скорей! Вот обрадуется Михаил Осипович! Но вместо восторга и благодарности Арефьев сурово взял его за плечо и мрачно процедил:
— Ты что, сдурел? Несется, как корова от овода, даже назад не оглянется. А ну как за тобой погоня? А ты прямо в расположение отряда их ведешь?!
Женька оторопел. И правда, от радости он забыл о своей роли нищего. Да, разведчик из него пока что никакой.
— Ну ладно, докладывай обстановку, — буркнул Арефьев.
Захлебываясь, забыв обиду, Женька выложил все подробности.
— Ничего, вроде все-таки соображаешь. — Арефьев явно был доволен, хотя и ворчал.
Разведчик Кухаренко улыбался до ушей.
Как-то посты охранения задержали у самого расположения бригады неизвестного. Пока конвоир вел его в штаб, по всему лагерю разнеслась молва: «Психа поймали!» Женька умоляюще посмотрел на Арефьева. Можно посмотреть?
Михаил Осипович встал.
— Пойдем вместе, посмотрим, что за «псих».
Пленный был жалок. Руки и ноги у него тряслись, словно сквозь них пропускали электрический ток. Лицо корчилось в гримасы.
— Ну и добыча! — потешались партизаны. — Где это ты, Петюха, добыл такого «языка»? Да отпусти ты юродивого, пусть идет своей дорогой.
Но конвоир, не слушая насмешек, хмуро сторожил своего пленного. Женьке жалко было этого несчастного. Надо же как скрутила болезнь человека. Хотели уж его действительно отпустить, но начальник особого отдела Жабин, старый чекист, остановил. Он долго наблюдал за арестованным со стороны. Что-то в юродивом показалось ему фальшивым. И потом его смутили яркие заплаты из красного материала на коленках. Уж больно новые и аккуратные они были. Когда пленному велели снять брюки, он задергался еще сильнее, замычал что-то и вцепился в свои штаны мертвой хваткой. Слезы покатились у него по щекам.
— Да ты не плачь, мы тебе хорошие, новые дадим брюки, — уговаривали его бойцы.
Но юродивый упрямо тряс головой и не соглашался отдать свои залатанные штаны.
Жабин приказал обследовать телогрейку. В карманах ничего не обнаружили, и только когда распороли ее, вдруг заметили под подкладкой кусок белого шелка, а на нем печать с орлом. Это был пропуск по немецким расположениям.
После этого пленник перестал дергаться. Он оказался матерым шпионом. Бывший белогвардеец Щербицкий учился в Германии в разведшколе и потом был заброшен на территорию Белоруссии в партизанские тылы. Все это Арефьев рассказал Женьке уже потом.
— Видал, как маскируются враги? Он здоровый человек, но с уродливой душой. И душу эту тоже должен разглядеть разведчик. Всех предателей и полицаев партизанский суд должен карать.
— Михаил Осипович, а заплаты у него зачем?
— А это опознавательный знак, чтоб полевая жандармерия, СС и СД своего пропускали беспрепятственно. Боятся нас фрицы, раз такого матерого шпиона не пожалели заслать. Видно, ждут от него сведений о бригаде. Ну, теперь пусть подождут. А нам много будет работы.
Несколько дней выдались поспокойнее. Арефьев ходил веселый, напевая себе под нос: «Три танкиста, три веселых друга, экипаж машины боевой…». Лес стоял сказочный, жемчужный. По ночам поляны мерцали зеленоватым светом. Трещали от мороза сучья, словно где-то невдалеке топилась русская печь. Арефьев вошел в землянку, окутанный облаком белого пара.
— А ну, суворовец Кухаренко, собирайся, прокатимся с бубенцами. — И он пропел: — «Эх, мчится тройка почтовая вдоль по дорожке столбовой…»
Если Арефьев пел, значит, он ждал чего-то очень важного.
Женя вскочил, натянул тулупчик, валенки, и через десять минут уже полозья легких санок попискивали по дороге. Лошадь трусила бодро, — еще бы, всего с двумя седоками! Автомат и пистолет были у Арефьева. Женька оружия не брал. Арефьев ехал к железнодорожному разъезду, к знакомому стрелочнику дяде Степану. Тот передавал ему сведения. Дом его был недалеко от полотна, и он отмечал и считал немецкие эшелоны, успевая иногда подсчитать даже платформы с танками и цистерны с бензином. Арефьеву нужны были данные для предстоящей крупной диверсии.
Дядя Степан был дома, ждал. Лошадь привязали у ворот в проулке, разведчики юркнули в избу.
Разговор уже шел к концу. Арефьев записал на бумажке для Липачева — командира подрывников — все, что рассказал дядя Степан.
Пора было прощаться.
— Ну как, немцы-то часто заглядывают?
Дядя Степан не успел ответить, как вдруг замер с открытым ртом и только показал пальцем в окно. Прямо к избе двигались солдаты с короткими автоматами на шее. Арефьев быстро оценил обстановку. Уходить надо огородами. Сунул Женьке записку для Липачева:
— Доставишь. За мной не беги. Прячься. Обоим нам не вырваться. Уходи один, тебя не тронут.
Он говорил отрывисто, уже около окна:
— Уходи от избы подальше.
Женька выскочил из сеней в одной рубахе. Фашисты окружили дом. Последнее, что он видел, как Арефьев, пригнувшись, бежал задами к огородам, а там через 30–40 метров лес. Родной лес, спаси командира! Немцы заметили бегущего человека и открыли огонь. Только сейчас Женька понял, что Арефьев спасал дядю Степана. Был у партизан неписаный закон: не проводить операции в селах, потому что жителям грозила виселица или расстрел от карателей. Женька чувствовал в руке смятую бумажку и слышал выстрелы на огородах. По лицу его катились слезы, он шептал:
