поверишь в таинственную силу этих мест.
Ровный надрывный вой сжатого скалами ветра выматывал душу своей нескончаемостью. Мы шли друг за другом, стараясь не отставать и не терять из виду впереди идущих. И только Арсений то и дело вырывался вперед, уверенно отыскивая путь среди нагромождения камней, зарослей цепкого стланика и обломков стволов когда-то принесенных потоком деревьев. Я не сразу сообразил, что это, сейчас почти смертельное бездорожье, было ему неплохо знакомо по прежним маршрутам, и, судя по его «Полевому дневнику», однажды он даже выбрался из этого распадка на какое-то таинственное плато, чью необычность он сумел почувствовать, но так и не успел изучить и понять. Хотя, казалось бы, что может быть удивительнее того, что мы здесь уже увидели и узнали, с чем сталкивались и, может быть, еще столкнемся. Как ни странно, но мысль о том, что мы ввязываемся в смертельно опасное дело, которое для кого-то из нас, а, может быть, и для всех, может оказаться последним в жизни, мне тогда даже в голову не приходила. Не то что я так уж был уверен в благополучном исходе нашего утомительного броска на выручку, а потому, что каждому из нас теперь уже не просто обстоятельствами, а самой судьбой было приуготовлено это изнурительное движение. Движение к спасению не только оказавшихся в смертельной ловушке людей, но и спасению нас самих, всего, что нас здесь окружало, всего, что могло случиться, если мы не успеем. «Мы должны успеть, мы обязательно успеем» – твердил я себе, зарываясь в падении в очередной сугроб или соскальзывая со скального уступа в опасную ловушку расщелины, выбраться из которой в одиночку вряд ли удалось любому из нас.
– Держись, Леха! – крикнул Омельченко, протягивая мне руку. – Не имеем права! Не мы, значит, никто! Не имеем права!
Где-то он тоже крепенько приложился. По лбу стекала кровь, левый глаз полузакрыт отеком. Я понял, что он думает о том же, о чем думал я. Во всяком случае, настрой тот же самый. Попытался ему улыбнуться, хотя вряд ли получилось.
– Близко уже! – крикнул Омельченко и показал рукой на почти перегородившее распадок каменистое подножие сопки, справа от которого узкое ущелье круто сворачивало к югу. Пройти по нему до намеченного подъема оставалось действительно всего ничего, и я испугался, что вырвавшийся вперед Арсений минует малозаметный в такой круговерти сворот и двинет по распаду дальше вдоль потока. Но насколько я сумел разглядеть сквозь порыв хлестнувшего в лицо ветра, он уверенно свернул в ущелье и исчез из вида.
– Не журись, Леха! Дело правое, победа будет за нами! – прокричал Омельченко, окончательно утвердив меня на уступе.
И снова я внутренне порадовался полному совпадению наших внутренних ощущений и ожиданий.
Сумрачный провал ущелья удивил безветрием и чуть ли не тишиной, показавшейся после надсадного воя прорывавшегося по распадку ветра. Словно отгораживаясь от бесновавшейся непогоды, кто-то прикрыл дверь, и мы оказались в обособленном от окружающего пространства некоем природном сооружении, где почти не чувствовалось оставшейся за поворотом пурги. Правда, снега в эту тихую обитель навалило чуть не по пояс, да и дневного света по сравнению с распадком тут было на порядок меньше, что могло сильно затруднить наши поиски. Я увидел, что шедший впереди Арсений остановился, внимательно рассматривает окружающие нас скалы и камни, потом направился к нам с Омельченко. Подоспел и приотставший Пугачев.
– Чуть не проскочил, – виновато пробормотал он, оправдывая свое отставание.
– Насколько я понимаю, это где-то здесь или совсем рядом? – спросил Арсений.
– Рукой подать, если бы не тетка-погодка. Еще песенки распевают, что плохой погоды не бывает. Их бы с городского асфальту в эту нашу Тмутаракань. По-другому бы запели. Нет в нужном деле подсобить, вон какую подлянку раскручивает.
– Правильно ваш Птицын выражается. Погода она и в Африке погода, – вроде как согласился с ним Пугачев. – Им сейчас тоже соображать надо насчет ближайшей перспективы: то ли подаваться, то ли оставаться. А тут, глядишь, и мы подоспеем. Мне бы еще ребят моих…
– А мне бы Карая, – тяжело вздохнул Омельченко. – Раскатали бы их только так. Автоматы в таких условиях ворон пугать.
– Не водятся здесь вороны, – сказал я, чтобы хоть что-то сказать. – Не выдерживают местного экстрима.
– Кто-нибудь слышал голос? – неожиданно спросил Арсений. – Сначала думал: ветер, гул, треск – кажется. Здесь вроде потише, все равно слышно: «Быстрее, быстрее, быстрее…»
– Это мы сами, – наконец сказал я. – Я тоже слышал несколько раз. Раньше. В других обстоятельствах. Пока не понял, что это наш внутренний голос. Место здесь такое. Все усиливается. И Ольга Львовна сказала – место такое. Вы тоже писали об этом в своем дневнике. Я, например, сейчас всю дорогу себе твердил – быстрее, быстрее!
– Верно, Леха! Идти надо, рядом уже, – поддержал меня Омельченко и пошел к смутно черневшему за пеленой густого снега отвесному скальному выступу. Мы двинулись следом.
Веревки, которую якобы сбросил Егор Степанович и которая при любых погодных условиях должна была свисать там, откуда он ее сбросил, не было. Мы голыми руками ощупали, огладили каждый скальный выступ, чуть ли не каждый камень окрест на земле у подножия – вдруг оборвалась, занесло снегом, отбросило порывом ветра – веревки не было! Обессиленные, мы собрались кучкой у того места, с которого я когда-то начал свой первый подъем к замаскированной проходной в зону, в которую тогда еще почти не верил, но очень хотел, чтобы она все-таки оказалась.
– Одно из двух… – раздраженно сказал Пугачев и снова, в который уже раз посмотрел наверх, откуда два дня назад, изгнанные из зоны, мы благополучно спустились, может быть, по той самой веревке, которая сейчас отсутствовала. – Одно из двух, – снова повторил он. – Либо дважды раненному Егору Степановичу показалось, что он сбросил для нас эту веревку, или… – он недоговорил и снова посмотрел наверх.
– Или что? – не выдержав затянувшегося молчания, спросил я.
– Или вариант похужей. Ее кто-то убрал.
– Это вряд ли, – не согласился Омельченко. – Им в этот предбанник с обратной стороны нипочем не пролезть. Полностью исключается.
– Мы это «полностью исключается» сегодня на сто рядов обмусолили, – зло возразил Пугачев. – Оказывается, не полностью.
– Если не полностью, должен кто-то остаться здесь, караулить, – неуверенно предположил я. – Для страховки.
– Какая на хрен страховка? – не согласился Пугачев. – Стенка эта лучше любой страховки. Они, что, не понимают?
– А вот сейчас проверим, понимают или не понимают.
Скинув с плеча карабин, Омельченко прицелился в сторону замаскированного наверху входа и что было сил закричал:
– Кончай дурака валять, кто там заныкался! Поднимемся – вам же
