карабин. Птицын перекатился на нарах по направлению к своему винчестеру. Арсений смотрел на дверь и не трогался с места. На правах хозяина я шагнул было к двери, но Пугачев придержал меня. Послышались еще два тяжелых удара. Кто-то явно стучал ногой, а не рукой. Омельченко так стучать не было никакого смысла. Если только…
За дверью что-то неразборчиво прокричали. Голос вроде Омельченко. Я оглянулся на Пугачева. Тот разрешающе наклонил голову. Я отворил дверь и отступил в сторону. В дверь задом протискивался занесенный снегом Омельченко, затаскивая не то обессилевшего, не то смертельно раненного человека. Ворвавшиеся следом снег и ветер убедительно доказали, что непогода не только не утихомиривалась, но, кажется, разошлась вовсю, уверенно завладев даже относительно укромным уголком площадки нашего стационара. Выглянувший было наружу Пугачев покрутил головой и с трудом закрыл дверь. А я, кажется, уже узнал лежавшего на полу человека. Это был Егор Степанович. Он тяжело зашевелился и даже попытался подняться. Омельченко помог мне поднять его на нары. Егор Степанович неразборчиво не то пробормотал что-то, не то застонал и, кажется, потерял сознание.
– В распадок спустился – лежит. Занесло уже, еле разглядел. То ли по реке шел, то ли в воду свалился – мокрый наскрозь. Раздеть его надо, растереть. Кто его знает, сколько он там пролежал.
– Говорил что-нибудь? – спросил Пугачев.
– Мычал что-то, не разобрать.
Мы с Птицыным стали осторожно раздевать Семена.
– Ранен, – констатировал Птицын, показав свою окровавленную руку. – Спирт остался?
Омельченко протянул ему фляжку.
– Скорее от усталости и холода, – комментировал Птицын свои достаточно профессиональные усилия. – Ранение несерьезное, вскользь. Жить будет. Интересно, кто его? Бинт в этом доме имеется?
Таинственно являвшуюся старенькую ковбойку я запрятал в кармашек своего рюкзака, чтобы когда-нибудь отдать ее возможной законной хозяйке, но в конце концов начисто о ней позабыл. А вот теперь пригодится. Я торопливо отыскал ее, развернул, чтобы оторвать рукав и использовать его для перевязки. Тяжелая рука Арсения придержала меня.
– Откуда она у тебя? – хриплым незнакомым голосом спросил он.
– Ковбойка? – переспросил я.
– Ну да, вот это. Откуда?
– Долго рассказывать. Единственное, что оставалось здесь от прошлого, когда я впервые переступил порог этого сооружения. Еще, правда, росомаха. Потом расскажу. Бинта у меня не имеется, придется ее вот использовать.
Я снова хотел было оторвать рукав, но Арсений буквально вырвал ковбойку у меня из рук.
– Буду тебе очень благодарен… Найдем, чем перевязать. Это ее ковбойка. Мне сказали, что из наших вещей тут абсолютно ничего не осталось. Абсолютно. Здесь ты ее не мог найти.
– Запросто, – возразил я. – Она ждала вас. Все это время ждала. Пришла и положила. Чтобы вы поняли, что жива. А пришел я и ничего не понял. Потом стал догадываться. Решил, что верну ей, и забыл.
Понять сумбурную логику моего объяснения постороннему человеку было бы, прямо скажем, трудновато. Но все, кажется, поняли. Даже вроде бы потерявший сознание преданный помощник Ольги Львовны Егор Степанович.
– Я принес. Она попросила, – прохрипел он, пытаясь приподняться.
– Мы же, кажется, попрощались, – сказал Пугачев, подходя вплотную к пострадавшему. – Как понять ваше неожиданное появление?
– Перевязать его надо, – отодвинул Пугачева Птицын. – Свет загораживаете. Дай полотенце какое-нибудь! – заорал он на меня. – Полотенце есть, надеюсь? Давай скорее.
Я торопливо отыскал в рюкзаке свое старенькое полотенце и протянул Птицыну, но Егор Степанович отстранил мою руку.
– Так сойдет. Мы привычные. Я чего сюда… Поспешать вам надо. Донатос на них на прииске наткнулся, слабину дал. Или обманули. Кроме него никто этого прохода не знал. А когда дотумкал, что к чему, поздно уже было. Ольга Львовна приказала любым способом к вам сюда. Иначе шандец. Без вариантов. Пока они там обещалки разные красивые травят, а наш вид делает, что интересуется, времени маленько наскребется. Про концовку у них еще соображения не имеется, а то бы сразу всех положили. Я вас своим путем хотел провесть, если решение такое примите.
– Сколько их? – спросил Пугачев.
– Семеро. С главным, который – восемь. С автоматами. Серьезный народ.
– Серьезный… – задумчиво повторил Пугачев. – Интересно, из какого они загашника. Что-то новенькое.
– Вставать категорически воспрещается, – придержал Птицын пытавшегося встать на ноги Егора Степановича. – Расскажи толком, что, где и как – найду.
– Нипочем, – не согласился тот. – Рядом стоять будешь, в голову даже не придет. Рассказывай – не рассказывай. Он когда мне вслед шмальнул, я поначалу не почувствовал. Потом только. Соображаю – если не дойду, вы по старому пути двинете. Веревку вам там сбросил. Не климат сейчас, конечно, если по веревке. Чей фарт сложится, не понять. Доберетесь, ваш будет. А мне, видать, здесь загибаться. Сил не осталось. Он мне еще ногу зацепил, дурак. Нет сообразить – не дойду, им всем там подыхать. Всем разом, как и рассчитано было…
Последние слова Егор Степанович проговорил еле-еле и снова потерял сознание.
Арсений наконец очнулся от своего оцепенения. Стал торопливо одеваться.
– Я с вами, – твердо заявил я. – Место помню. Забраться наверх кроме меня некому, даже вам, Арсений Павлович. В зоне тоже все помню, что и как. Все! Возражения не принимаются.
Стал натягивать куртку.
– Получается четверо против восьми, – задумчиво сказал Пугачев и повернулся к Омельченко.
– С нами?
– Сам слышал, что я насчет этого гада обещался, – зло огрызнулся тот. – Карая тоже выручать надо. Он с какого… страдать должен?
– Ты здесь, – скорее не приказал, а попросил Пугачев Птицына. – Егора долечивай и в себя приходи. Две ночи без сна – серьезней некуда. Будешь нашим надежным тылом. Еще неизвестно, как все повернется. Пираты шарашатся, Кошкин неизвестно где. Мои если заявятся, обрисуешь, что и почему. Как сказал наш молодой ученый – возражения не принимаются.
Птицын не возражал. Молча передал свой карабин Арсению. А я вернул ему пистолет его отца.
– Молоток! – похвалил Омельченко. – Без стрелялки в такой ситуевине, как в бане без веника. Вспотеешь, а помахаться нечем. Ну что, двинули?
* * *
В распадке было все-таки не так беспросветно, как на открытом пространстве речной долины. Там сейчас нам и сотни шагов не сделать, разве только держась друг за друга, чтобы не свалило с ног и не занесло снегом. Хотя и в распадке тоже все ходило ходуном, и как добрался до нас Егор Степанович, да еще дважды раненный, поневоле заставляло задуматься о том, какую силу и надежду черпали в этой необычной зоне люди, сумевшие выжить в условиях, от которых другие шарахнулись бы как от воплощенного ужаса, среди которого не то что жить, оказаться ненадолго было бы для них смерти подобно. Поневоле
