– Мы сможем? – спрашиваю.
Нгуен указывает на строения нефтеперегонной станции. Ее трубы дымят километрах в пяти от нас.
– Понадобится прорва топлива. И людей.
– Как в Оффуте, – говорит Кэрол.
Нгуен кивает.
Я думаю о Кэти, как она гуляет по тусклым подземным коридорам. Она в безопасности. Ее любят. Думаю о выживших, о людях, вроде моих родителей, об их эволюции спустя тысячи поколений. Я силюсь увидеть хоть какой-то просвет, но будущее представляется чудовищным.
– Я рассказывал вам о своих родителях? – вдруг спрашивает Нгуен, и тут же, понизив голос, сам себе отвечает: – Разумеется, нет. С чего вдруг?
– Расскажите, – просит Кэрол, всхлипывая. Может, опрокинуть парту и заорать, что тут не сеанс гребаной психотерапии? Мне остались считаные часы жизни, и последнее, чего я хочу – это выслушивать чью-то исповедь. Я хочу обнять сестренку. Ах да. И жить.
– То был последний самолет, – начинает Нгуен. – Отец подкупил чиновника, чтобы улететь. И вот я здесь. Я никогда не думал о тех, кто не смог уехать. Выжившим не до этого. Но теперь я все чаще размышляю о тех, кто остался. Потому что мы с вами больше не среди выживших. Но мы – герои своих собственных историй. Понимаете?
Ни хрена я не понимаю. Чтоб он сдох! Представляю себя Апорией в момент удара. Я больше, чем эта несчастная планетка, и мой гнев безбрежен.
– Я всегда думал, что стану знаменитым. И что мои дети будут жить в достатке. Иначе и быть не может, ведь мне повезло родиться в Америке, верно? Но разве смерть умаляет мои достоинства? Я все тот же Фред Нгуен.
И смотрит на меня.
– Некоторых из вас бросили родители. Продали билеты собственных детей. Они преступники, понимаете? Но вы – вы все еще можете стать героями.
Пацан с задней парты, метивший в Гарвард, выплевывает ком жеваной бумаги – листок с контрольной.
– Гонишь! – орет он. – Сознание – случайная мутация человека. Апория – механизм самокоррекции Земли. После удара ничего не будет.
Нгуен с размаху запустил в него мелом. Мы даже прифигели.
– При чем здесь Бог? Кому сдался этот болван! Я о дьяволе говорю. Не давайте ему волю! Нельзя ползти за пустыми обещаниями спасения. Идти по головам ради подачек. Я не собираюсь бросать семью ради какой-то дыры! Я умру с честью!
Звонок.
Мы сидим, не рыпаемся. Какого черта? У него нервы сдали? Подходящий же он выбрал денек. И тут до меня доходит. Ведь ясно, как божий день: у мистера Нгуена есть билет.
После школы мы с Джули пошли ко мне. Сидим, жуем чипсы. Вот бы слямзить у мистера Нгуена его билет и забрать Кэти у предков. Появиться в их бараке с Крольчонком в руках. Кэти бы рассмеялась впервые за истекшие пять дней. А я бы уставился на мать с отцом и не отводил бы глаз, пока они бы не умерли от стыда. Но пусть воскреснут после Апории и станут нормальными людьми, а не придурками. Мы пожили бы там все вместе пару лет, я бы нашел способ очистить атмосферу от пылевого облака, чтобы Земля снова стала пригодной для жизни. Ну и за это меня бы короновали, и каждая собака бы твердила, что быть геем – круто.
И все бы ходили в розовом, сколько влезет.
Наконец-то приятные мысли за долгое время. Жаль, долго мечтать не приходится: в убежище дубарь, а над ухом причмокивает Джули. Любительская рация настроена на волну штрейкбрехеров. У них поднялся кипеш из-за пропавшего оборудования. Ночью кто-то прорвался с ним через КПП.
Затем звонок, которого мы ждем: грохнулся стальной каркас над установкой каталитического реформинга.
– Сгоняем проверим? – предлагает Джули.
Она лезла целоваться, но я не противился. Однажды мы даже пробовали зайти дальше, но опыт не удался. Джули говорит, это в порядке вещей.
– Ладно, побежали, нагоним «Скорую», – говорю и взбираюсь вверх по лестнице. Это убежище мы построили вместе с отцом. Копали больше недели, наверное, пока не просекли, что при подземном толчке на нас просто-напросто обрушатся стены. «Сын, – сказал тогда отец, заглядывая в шестиметровой глубины яму, – быть похороненным заживо – странный способ уйти из жизни».
Когда мне было двенадцать, отец обнаружил порно-ролики, скачанные из Фринета. Ничего сверхъестественного – ну, мужики с мужиками. Отец обозвал меня извращенцем. Мне тогда показалось, будто я весь покрыт коростой. Наверное, поэтому предки меня и бросили. Плюс эти мои мысли о мертвых щенках и людях с содранной кожей – кто знает, может, отец и про них доведался. Опять-таки, если кого-то считаешь извращенцем, он и ведет себя соответственно. Кто знает, может, и у других людей были похожие мыслишки. Паршивая это штука – апокалипсис.
По правде сказать, если кто здесь и извращенец, так это мои предки. Они извращают смысл любви. Нормальные люди заботятся в первую очередь о детях, а уж потом о себе. Мои предки на это не способны. И весь чертов мир взрослых не способен.
Мы с Джули вскакиваем на велики и несемся по Сакет-стрит. Продуктовый закрыт. Аптека тоже. Холодина такая, что яйца звенят. Мы гоним впереди товарняка, идущего в Омаху. Аж дух захватывает! Чувствую себя Суперменом.
– Рука или нога? – орет, задыхаясь, Джули.
– Рука?
– Окей. Если рука – твоя очередь. Если нога – то чур я доктор, – кричит Джули.
– Принято!
Бросив велики, мы побежали к толпе, собравшейся на поле. Участки высокой травы перемежаются залысинами от пятен нефти. Хочется скинуть ботинки и пробежаться по холодной, заиндевевшей земле. Прижаться к ней голыми пятками, чтобы она меня запомнила.
Мы стали протискиваться сквозь толпу. Каталитические установки похожи на космические веретёна размером с небоскребы, обнесенные стальными лесами. Вы такие наверняка видели. В них низкооктановое сырье превращается в высокооктановое топливо. Впрочем, если вы никогда не жили среди нефтяников, вы бы в жизни не врубились, что это за трубы такие. Поморгали бы и принялись отыскивать по карте, сколько осталось до Чикаго.
На земле валялась груда стальных двухметровых балок. Охранник с гидравлическим резаком уже выцарапал из-под завалов какого-то бедолагу, которому ампутировали ногу повыше колена. Обколотый морфином бедолага держит свой обрубок в руках. Моя рука сжала руку Джули. Кажется, меня заводит ее прикосновение. Или у меня стоит от вида страданий?
Через полчаса опять заревели генераторы. Вокруг черным-черно от грязно-серого дыма. Мы с Джули увязываемся за «Скорой».
В приемной и регистратуре местной больницы ни души. Только одинокий уборщик со своей шваброй. Пятно грязи на полу никак не оттирается, и уборщик пытается поддеть его ногтем.
Я проспорил, так что натягиваю халат медсестры, а Джули вешает себе на шею стетоскоп. Мы направляемся в палату интенсивной терапии, где обычно лежат штрейкбрехеры.
Настоящий врач – на ней и еще на двух-трех врачах держится вся больница – задергивает занавески у койки «везунчика» с нефтеперегонной станции. Интересно, почему врач продолжает ходить на работу? С другой стороны, почему бы и нет?
