– Резерв номенклатуры. Полностью проверенные люди, абсолютно свои. Можно сказать, что обойма – это питомник, где выращивают будущую номенклатуру. Наверху идёт естественный отсев…
– Помирают, что ли?
– Ну, разумеется. Ряды необходимо пополнять. Вся карьерная лестница заполнена кандидатами на более высокие посты. Вот ты достиг определённой ступеньки. Твоё право занимать её подтверждено толстой пачкой документов: справок, анкет, характеристик. Перепрыгивают через несколько ступенек крайне редко. Постепенно, одна за другой… И в конце концов достигаешь некоего уровня, которого ты стоишь.
– А чего же ты не достиг? – вклинилась с наболевшим подвыпившая Белла.
– Молчи дура! – рявкнул Сергей. И спокойно продолжал дальше. – Это упрощённая схема. На самом деле всё гораздо сложней. Вмешиваются блат, протекции. Тебя могут начать швырять по горизонтали – на уровне этой же ступеньки, но по разным ведомствам.
Серёжка рассказывал с откровенным удовольствием, он погружался в тёплое лоно родного ему мирка. Там всё знакомо и понятно. Там все свои. Были свои. Но вспоминать всё равно приятно.
– А скажи мне, человеку от этой кухни далёкому, в чём же всё-таки цимес? Подниматься по ступенькам – это понятно: зарплата растёт, льготы. Но то же самое имеют и на любой другой работе. Но там у людей любимое дело, они ради него наверх лезут. А по твоим словам выходит, карьера ради карьеры. А для людей, я там не знаю, для страны какой-нибудь толк во всём этом есть?
Изрядно захмелевший Серёжка умудрено ухмыльнулся.
– О деле можешь не беспокоиться. Система работает. Понял? Си-сте-ма! Это, как большой механизм – рычаги, шестерёнки… крутятся, работают. Каждый человек – это и есть шестерёнка, рычажок, шайбочка. И власть – тоже часть этого механизма. Власть – это большие рычаги. Я вот был рычагом, который включал несколько станков. Образно говоря… Выше меня находился рычаг, который включал цех, ещё выше – несколько цехов. Ну и так далее. И неважно – я ли стою на этой ступеньке и являюсь таким рычагом или кто-то другой. Система работает. – Серёжка вдруг умолк и внимательно посмотрел на Митю. – Вижу, что ты ни черта не понимаешь. Врубись ты, балда, что Система – это не только промышленность, транспорт, экономика, органы управления. В Систему входит и частная жизнь человека, его мысли, желания, убеждения, его вера в то, что он живёт лучше всех на Земном шаре. Понял? Вот какая Система работает. А карьерный рост – это совсем другое. Не надо путать. Цимес не в работе, нет. Я тебе говорил, а ты мимо ушей… Цимес во власти. В том, что тебя беспрекословно слушаются, ловят твоё желание, твоё настроение. Ты идёшь по коридору, а сзади тебя шушукаются: «Он сегодня в плохом настроении». Цимес в том, что твой приказ не оговаривается, не обсуждается, а выполняется и выполняется бегом. Цимес в том, что в организации, которую ты курируешь, если и не согласны с тобой, не любят тебя, всё равно сделают по-твоему. Ты там любого можешь приструнить, выставить на посмешище. И уничтожить одним словом. И никто не посмеет жаловаться. Или ты можешь умножить человека на десять, на сто…
– А куда же вы в нашем государстве с самым передовым строем свободу дели? Разве болтики и шайбочки могут иметь хоть какую-нибудь свободу? Вы что же, свободу упразднили?
Митя уже в открытую стал противопоставлять «мы» и «вы». Но Серёжка, похоже, находил это естественным.
– Да, все винтики. И ты, и я, и все остальные. Общество так устроено. Свобода? Пожалуйста… Женись на ком хошь, по телевизору смотри любую программу или вообще выключи его. Какой магазин тебе больше всего нравится, в тот и иди… Вот тебе свобода. И хватит с тебя. Выбирай там, где ты, хоть на копейку, что-то понимаешь. А выше не лезь. Знай своё место. Система! Вот вы думаете, что такие, как я, – дармоеды, только языком треплем, а ничего полезного не делаем. Такие, как я, как раз и отлаживают этот сложнейший механизм, чтобы он работал без перебоев, как часы. Одни звенья налажены, другие – никак. Вот, скажем, карбюраторный завод… Люди работают, получают зарплату и довольны. И делают они карбюраторы, а не телескопы или электробритвы. А возьми художников-писателей. Так и норовят высказаться пооригинальней, в смысле того, что советская власть – это плохо. Тебе, дураку, деньжищи ни за что платят – сиди и пиши то, что от тебя ждут. Нет, ему себя показать хочется, слава ему нужна. А самая дешёвая слава – скандальная. Вот его и тянет на одно и то же: советская власть плоха, коммунисты страну загубили…
– Серёж, а что, по-твоему, советская власть хороша? Ты в окошко смотрел? Её ж давно скинули. Народ скинул, люди. Сообразили винтики, что они крутятся в никудышном механизме. А, скорее всего, не пожелали оставаться винтиками, захотели сами думать…
– Да пошёл ты… со своим народом! Кто там думать собирается?! О чём?! О чём, я тебя спрашиваю, собирается думать это быдло?! – Серёжка рассвирепел и орал в полный голос. – До того, чтобы думать дорасти надо! Избранные думают, остальные исполняют! – Тут он всхлипнул или, может, это только показалось? – Мыслители хреновы!
Серёжка матерился, орал, подхлёстывая себя своим же криком. Белла выразительно посмотрела на Митю: «Я тебя предупреждала». Митя понимал, что поступил нехорошо: нащупал у человека болевую точку и со всей силы даванул на неё. Но в его душе разливалось чувство мстительного удовлетворения. Ну, действительно, – нельзя же безнаказанно изрыгать столько гадостей за один присест.
На улице народу, а по-Серёжкиному – винтиков, заметно прибавилось.
«Решено: виделся с ним последний раз. По собственной воле парень нырнул с головой в навозную жижу. И за тридцать лет она его разъела, самого превратила в навоз. Серёжка хотел перехитрить судьбу, а перехитрил сам себя. Превратился в ядовитого дедка. Рваные шлёпанцы на босу ногу… И каждое слово надо с ним тщательно взвешивать, иначе из него полезет… И жалко его, балбеса, и зла не хватает. Циник. Ведь ни в какие светлые идеалы он никогда не верил и сейчас не верит. Ну и слава Богу, что серёжки со всеми своими начальниками и подчинёнными выпали в осадок».
Май перевалил на вторую половину. Митя с Иваном работали на севере Москвы, в доме на проезде Шокальского. Митя привык делать несложную работу и думать о постороннем. Если объявлялись сложности, и приходилось чесать в затылке, как протащить провод на нижний этаж через канал забитый мусором, или как поставить стремянку на ступеньках лестничного пролёта, то не до размышлений. А когда дрель жужжит, сверло крошит бетон… Думай, сколько влезет. Долго ему досаждало то, что он и Серёжка дошли до одного и того же. Страшно не хотелось находиться с ним в одном лагере.
«Серёжка о народе говорил высокомерно, по-хамски. Слушать неприятно. А по сути, он повторил мой же вывод: большинство людей самостоятельно думать не умеют. Он уверился в этом от своего высокомерия, а я наблюдал и… снова наблюдал. Серёжку такое положение вещей вполне устраивает, а я предпочёл бы, чтобы думающих стало больше. Думать умеют не избранные, не вельможные, а умные. Умные и избранные – это не одно и то же. Сколько же я по деревням, по городам встречал соображающих-то. Бывало, без особого образования, а думать умели. Самостоятельно могли думать. И пусть Серёжка остаётся в прошлом».
