Их история близится к завершению. Более того, завершается и их реальность. Чувствуется, как наступает конец. Можно, конечно, ожидать, что женщины (благодаря своему биологическому императиву и тому подобному) выстоят немного дольше и нежные чувства к детям исчезнут в последнюю очередь; однако и женщины в отсутствии любви далеко не уйдут и тоже ослабнут ближе к концу. Николь подумывала (нечасто и очень давно), что даже она могла бы спастись любовью. Любовь была планом Б. Но этого так никогда и не случилось. Она могла привлекать любовь, могла пробуждать ее — во всяком случае, любовь современную; могла заставить мужчину почувствовать, что он наконец по-настоящему жив, могла расцветить его мир яркими красками — на пару месяцев. Но она не способна была давать ее, не могла излучать ее из себя. Даже любовь, подобную котенку, свернувшемуся клубком и мурлычущему, даже любовь с улыбкой котенка. А если любовь умерла или ушла, то ты — это только ты сам, и тебе целый день нечем заняться, кроме как оголтелым сексом. Да, и еще ненавистью. Или смертью.
За дверью ванной кашлянул Кит. Сначала это было всего лишь осторожным намеком дворецкого, но вскоре разразилась настоящая буря из лая и рыка. Покуда буря эта ярилась, изводя саму себя за стеной, у Николь было достаточно времени, чтобы включить душ и омыть свои груди, живот, глубоко изогнутую спину, промокнуть себя широким полотенцем, надеть розовый купальный халат, встать возле двери и ждать. Он не захочет ее видеть. Грустное животное, согрешившее в одиночку. Сейчас он жалеет, что сделал это. Через десять минут захочет сделать это снова.
— Как ты там?
Кит кашлянул в последний раз, как бы поставив точку.
— Тогда убегай. Да, там для тебя подарок. Там, на столе.
— …Где?
— В портфеле.
— Похоже… Это вроде как школьная сумка?
— Ничего. Она набита деньгами.
Она приоткрыла дверь «на одно деление» — щель получилась не шире, чем толщина самой двери. Всего лишь легчайшее соприкосновение силовых полей, белый пар, ярко-розовая махровая ткань, розовая плоть, истекающие, как сквозняк, в полумрак коридора: это, по сути, было не более осязаемо, чем их контакт на протяжении нескольких последних минут, когда ее электронная версия соприкасалась с чем бы то ни было, что испускали глаза Кита. Но все-таки он и теперь в мгновенном ужасе вскинул взгляд от сумки с банкнотами, в которую влез чуть ли не с головой. Его обращенное книзу лицо казалось подростковым, даже ребяческим. Распахни она дверь настежь, явись перед ним во всей красе — и он мог бы съежиться, мог бы пасть перед нею ниц — мог бы полностью, до последнего стежка, распуститься.
— Премного благодарен, — сказал он. — Ценю, от души ценю такую… щедрость.
— Я рада.
— И, это, классная лента, Николь. Тебе надо бы присудить «Оскара».
Помолчав, она спросила:
— А как мы, Кит, ее назовем?
— Э-э… Погоди-ка. «Бобби…» Э-э… Постой. «Бобби…» Сейчас-сейчас. «Бобби… в дозоре». Вот так. «Бобби в дозоре».
— Отлично, Кит.
— Или просто «Шляпа-сиська».
— Как? «Шляпа-сиська»?
— Ну да, мы их так называем, такие шляпы.
— Ясно.
Эту пластиковую шляпу она купила в магазине игрушек на Кенсингтон-парк-роуд за три с половиной фунта. Все остальное было взято из ее актерского сундука. Кого еще сможет она изобразить с помощью имеющегося там реквизита? Строгую даму-адвоката, снедаемую тлеющей внутри похотью. Развратную тюремную надзирательницу. Интересно, бывали когда-нибудь женщины-палачи? Может, распаренную амазонку с занесенной над головою пангой[74]… Она сказала:
— Будешь заходить ко мне — всегда прихватывай с собой эту сумку. Деньги можешь тратить. Их еще полно, и все Гаевы. Делай с ними все, что захочешь. Помни, Кит, какого рода эти денежки. Приоденься. Обзаведись всякими навороченными аксессуарами для машины. Расслабься как следует, выпей немного. Полностью очисть свое сознание и сосредоточься только на одном. Знаешь, на чем?
— На дротиках, — сказал Кит, мрачно кивнув.
— Именно — на дротиках.
— Стосороковка, — сказал Кит. — Максимум. «Бычий глаз» — под занавес. Искренняя концовка.
Обремененный ученической сумкой и мешком с инструментами, Кит осторожно спустился с крыльца. Остановился. Поправил брючный ремень. Глянул вниз, на молнию ширинки. Расслабленно рассмеялся. У Кита, по сути, случился легкий приступ espirit de l'escalier[75]*. «Грязь», — подумал он. Ну. Так будет лучше всего. Назвать это просто «Грязью». Чтоб ей провалиться. Он взглянул через плечо: ее высокие окна пылали в свете низкого солнца. Кит скорчил гримасу. Гримасу человека, вспомнившего пережитую боль. Но вскоре его искаженные черты разгладились, яростный оскал сменился снисходительной ухмылкой. Насвистывая, пронзительно насвистывая какую-то сентиментальную балладу, Кит двинулся вперед, открыл садовую калитку и направился к своему грузному «кавалеру».
Стоя между шелушащимися колоннами какого-то подъезда чуть выше по тупиковой улочке, позади него и правее, Гай проследил за тем, как он отъехал.
Я получил невероятно, фантастически оскорбительное письмо от Марка Эспри. Прочел его уже раз восемь или девять, но до сих пор не могу поверить своим глазам. Что такое он пытается со мной учудить? На почтовой бумаге отеля «Плаза»:
Дорогой мой Сэм,
Не могу воздержаться от этого поспешного послания. Вчера, после довольно милого ленча, я отправился в Гринвич-Виллидж, и там в задумчивости просматривал книги у Барнза и Ноубла. О, Виллидж! как здесь теперь просторно и чисто! Вообрази, если можешь, в какое волнение я пришел, когда увидел внушительную стопку «Мемуаров слушателя» Самсона Янга. Что ж, я, разумеется тут же взял экземпляр. Должен сказать, что нечасто мне доводилось испытывать такое удовольствие, выложив всего-то девяносто восемь центов.
Я шагал и шагал по комнате. Я мерил ее шагами местечкового «шкелета» — ноги мои громыхали, ноги мои походили на бильярдные кии. Рвал на себе волосы. Какие волосы? Позвонил в «Хэндикрат Пресс». Ох, какого перцу я задал бы Стиву Сталтиферу! Никакого ответа. Там было три утра.
Недужные искажения, свойственные твоей прозе (продолжает Марк Эспри), придают ей болезненное очарование. Но почему ты считаешь, что кому-либо хочется слышать об уделе дряхлых стариков-евреев? И все же я восхищен твоей дерзостью. Автобиография, по определению, есть история успеха. Но если, когда вечера становятся длиннее, за перо берется какой-нибудь неудачник, — что ж, ему надлежит выставить максимальный балл хотя бы за нахальство! И полки с нераспроданными остатками тиража заслуживают полнейшей нашей поддержки.
