— Просто обнаженные телки, — сказал Кит. — В основном. По-видимому.
— Смешно, правда? От маленького грязного секрета можно отпираться где угодно. Но здесь идет речь о жанре, который зародился как самиздат и вылился в глобальную индустрию; в котором нет ничего другого. Женщины, как правило, порнографию не одобряют, а, Кит? Я не думаю, например, что ее одобряет твоя жена.
Н-да, подумал Кит. В чем же суть всего этого? Мысли, возникавшие в его голове, искали словесного выражения, но оставались безымянными. Что-то такое, связанное с совершением греха в одиночку, незримо. Запираешь за собой дверь. Все видит только фарфор да старое полотенце. Ему захотелось говорить, и он раскрыл было рот, но на язык так ничего и не пришло.
— Женщины толкуют о насилии, которое она творит над ними. Но я в этом не уверена. Взять самое безобидное развлечение, которое только можно себе представить, — представление иллюзиониста. Его ассистентка семенит по сцене в бикини, а потом ложится, улыбаясь до ушей, чтобы ее распилили пополам. По-моему, женщины не любят порнографию потому, что она оставляет их в стороне. Там, где порнография создается, женщины присутствуют. Наши обесчещенные сестры. Но там, где она используется, их нет. Это чисто мужское занятие. Мужчины не делятся своим маленьким секретом с женщинами. Но делятся им с порнографией.
Она встала. Смотри-ка: у нее в руке пульт. Телевизор издал электрический треск. Она музыкально (безумно) рассмеялась и сказала:
— Вот он, вкус англичанина! Сиделки, старушки-учительницы, регулировщицы движения. Это так мило. Полагаю, все это проистекает от нянь, от школ, от всего такого. Хотя и не в твоем случае.
— Да уж, будь спокойна, — сказал Кит (он неотрывно смотрел на экран).
— А вообще-то, там много похотливых водопроводчиков, распутных мойщиков окон и так далее.
— Ясен пень.
— Я хочу принять ванну. Кит, будь добр, расстегни мне молнию. Спасибо. Мыться буду минут пятнадцать, не меньше. Там наверху такой маленький крючочек. Да-да. Спасибо. На столе есть бумажные салфетки. Дай мне знать, когда закончишь… Все в порядке, Кит. Я тебя понимаю.
Она приветствовала едва ли не всякое умирание. Рукоплескала всему, что составляло ей компанию. Значит, она не одинока. Мертвый цветок, отвратная мутность мертвой воды, вовремя не вылитой из вазы. Мертвая машина у обочины — полуободранная, раскуроченная, искалеченная, уничтоженная, нелепая. Мертвое облако. Смерть Романа. Смерть Анимизма, Смерть Наивного Реализма, Смерть Теологического Доказательства и (в особенности) Смерть Принципа Наименьшей Неожиданности. Смерть Планеты. Смерть Бога. Смерть любви. Все это — компания.
Смерть физики, к примеру. Физика умерла буквально на днях. Бедная физика. Может быть, на всей земле как следует понимали это человек пятьдесят, но с физикой было покончено — как раз к наступлению миллениума. Все остальное приканчивалось. Все остальное приближалось к своим похоронам. Было обнаружено, что протон распадается в течение 1032 лет, объединяя сильные и слабые атомные взаимодействия, в результате чего получаются сильно-электро-слабые. Теперь для Теории Великого Объединения, для Теории Всего, требовалась только гравитация. И тогда с ней разобрались тоже. Разобрались с гравитацией.
Она читала в журналах осторожные научно-популярные статьи; все сходились на том, что Теория весьма стройна и красива. Математическое обоснование красиво. Красива смерть как таковая. Как она понимала — в сущности, это было очень просто (и интуитивно понятно), — ключ ко Всему состоял в том, что время — это не только измерение, но и сила. Время — сила; но тогда — конечно. Элементарно. Шесть сил. И время — шестая сила, это не только мера, но и движущий мотив. Время «размягчает» кванты для всех остальных взаимодействий, сохраняя особую тонкость в отношениях с гравитацией; никакое усилие ни к чему не приводит без «массажа» времени. Уран ощущает время как силу, облегчающую его превращение в свинец. Да. И человеческие существа воспринимают время таким же образом (как же антропоморфна эта Теория, как сентиментальна!) — не просто как темпоральную арену, но как силу. Разве не чувствуем мы время как силу, разве не ощущаем сходства между ним и гравитацией? Когда мы поднимаемся с кровати, чтобы лицом к лицу встретиться с очередным годом, когда мы тянется к чему-то, когда напрягается, когда пытаемся выпрямиться, — что это такое, что постоянно тянет нас обратно, вниз?
Что же до смерти любви… Действительно ли она наступает? Может, она уже пришла? Естественно, Николь, как каждый художник, гадала, не судит ли она об этом, исходя лишь из особенностей своей природы. Но теперь эта новость получила широкую огласку, о ней говорили все и каждый. И чем объяснить ее саднящий в горле гнев, ее горечь (она чувствовала себя ограбленной, подвергнутой насилию), когда она впервые увидела эту фразу напечатанной? Диагноз любви произнесен, диагноз вынесен, а любовь слаба как котенок, она жалобно смущается, и нет у нее сил, чтобы воспринять этот диагноз смело — или хотя бы понять. Умирая, человек может выбрать стратегию для смерти, мягкую или вызывающую; но затем смерть надвигается во всей своей мощи и сама решает, как будет проходить представление. Это происходит в определенный момент, незадолго до конца. Незадолго до смерти. (С ней подобного не произойдет. Она сама будет управлять всем происходящим, вплоть до самой последней секунды.) А теперь по планете прошелся двадцатый век, и после нескольких проб и тестов на свет явилось поразительное новое предложение: смерть для каждого. Смерть для каждого, посредством либо отравлений, либо катастроф. Если вообразить себе любовь как силу, не возведенную в закон и не непреложную, объединенную со всеми лучшими намерениями, добротой, готовностью прощать, — то что она делает по отношению к смерти для каждого? Она воздевает руки, она слабеет, она становится больной. Любовь вытесняют ее противоположности. У любви, по меньшей мере, две противоположности. Одна из них — ненависть. Другая — смерть.
Всю свою сознательную жизнь она любила динозавров (по сей день часто воображала себя этакой тиранозаврихой, алчной, дикой, вероломной, — но все же такой, за которую часто и жестоко дрались самцы, — прожившей восемь миллионов лет). Что их убило? К существующим теориям она относилась холодно. Взорвавшаяся звезда, иссушившая земной шар космическими лучами. Метеоритный ливень, взбивший над землей пылевой покров. Новая порода похитителей детей, овирапторов, велоцирапторов. Куда более патетической и более неотступной была мысль о том, что они — в силу эволюционного процветания, благоденствия на протяжении миллиарда лет — оказались неспособны к размножению. Другими словами (так она это выразила), они так разжирели, что не могли больше трахаться. Она поиграла с этой мыслью, пытаясь соединить ее со смертью любви и воображая себе тяжелое изобилие рая, где что-то расстроилось, что-то пошло наперекосяк, и древние твари медленно осознавали, что мир их движется к упадку. Они нутром чуяли всеобщность смерти, ее вездесущность. Дело было не в том, что они стали слишком толстыми и вообще утратили форму. Они просто были не в настроении. И вот, поодаль от исходящей багровыми испарениями трясины, под кроваво-запекшимся небом, в лесу, полном дремлющих зубов и шипов, все еще расщепленном и дымящемся после вчерашних погонь, хватаний и рубки, на низкой ветке самка поворачивается к самцу и говорит (она перевела это с птеродактилического): «Оставь меня в покое. Пелена спала с моих глаз. Ты чудовище. Оставь меня. Я не в настроении».
