Вполне возможно, что Катарина Полянец, ночная похитительница святости и благословения, в темноте подошла не к той раке. Тот, кто еще никогда не был в кельнском кафедральном соборе, даже при дневном освещении может перепутать раку Святых Волхвов с ракой Энгельберта; правда, они отличаются друг от друга по размеру, но человек, еще не видевший ни одной из этих святынь, не может этого знать; рака Энгельберта тоже сделана из золота и украшена драгоценными камнями, она тоже окружена фигурами святых, но в ней хранятся всего лишь останки епископа Энгельберта, а золотые фигуры вокруг – это фигурки десяти кельнских епископов; можно сказать, что из раки Энгельберта исходит гораздо меньше святости, чем из той, из которой струится милость, пересекающая границы континента, и свет, достигающий любых европейских захолустий. В храме было темно, сердце в ее груди буйствовало, и она не могла видеть, к какой из двух рак она притронулась, к тому же шум, раздавшийся в этот момент, был столь громким, что мог бы сбить с толку любого. Однако знатоки, разбирающиеся в таких вещах, говорят, что в данном случае важным является то, что человек чувствует в этот момент, льются ли в его сердце свет и тепло? В полутьме собора можно было увидеть, а еще лучше – услышать, что это произошло, произошло независимо от того, была ли это рака Энгельберта или Святых Волхвов, было ли благословение даровано или, так сказать, украдено в ночи; теплое счастье залило ее сердце, и Катарина, которой к тому же святой Христофор помог выбраться из собора, оказалась на улице, сама не зная, как ей это удалось; теперь у нее просветленное, разгоревшееся от обретенной милости лицо, теперь она легко найдет дорогу домой, в Добраву, там Катарину ждет ее ангел, и там даже деревянное кресло стонет под Йожефом Полянецем от тоски по потерянной дочери.
Она ждала Симона весь день. Если бы она не была настолько поглощена двумя столь важными для нее событиями, она, может быть, и подумала бы о том, что на Марцелленштрассе находится иезуитский конвикт, ведь она не в первый раз проходила по этой улице, а когда возвращалась из церкви, могла бы посмотреть на освещенное окно на фасаде здания. За этим окном Симон Ловренц всю ночь рассказывал о своей жизни отцу супериору, обо всем рассказал, исповедовался, просил, чтобы его приняли в Дом, он – заблудшая овца, пусть его примут так, как учил Господь: Если бы у кого было сто овец и одна из них заблудилась, то не оставит ли он девяносто девять в горах и не пойдет ли искать заблудившуюся? И если случится найти ее, то, истинно говорю вам, он радуется о ней более, нежели о девяноста девяти не заблудившихся.[146]– Он и есть та овца, которая заблудилась в горах, он, Симон Ловренц, а ведь Отец Небесный не хочет, чтобы погиб хотя бы один из малых сих… На следующий день он лежал ниц перед алтарем и ждал решения священников, которые очень долго совещались о том, что же делать с почти погубленной душой человека, который в прошлом был их братом. И если же согрешит против тебя брат твой, пойди и обличи его между тобою и им одним: если послушает тебя, то приобрел ты брата твоего. Если же не послушает, возьми с собой еще одного или двух, дабы устами двух или трех свидетелей подтвердилось всякое слово.[147]Если руководствоваться одними только словами Иисуса, Симона можно было бы простить, принимая во внимание его искреннее и длительное раскаяние, но поскольку дело касалось строгих правил ордена и опасности, грозившей его репутации, они посоветовались и с провинциалом, ведь дело-то отнюдь не легкое: прежде всего надо было немедленно изолировать его от губительного влияния этой женщины, соблазн ввел его из смертного греха в грех, вопиющий к небу, а злой дух сопровождает его неизвестно с каких времен, наверняка он был с ним уже в парагвайских землях и в Лиссабоне, самое большее, что они могут для него сделать, – это принять его в Дом первого испытания, а там будет видно…
На третий день ее все более безнадежного ожидания в трактир «Виноградная лоза» пришли двое, один из них был в черной сутане, второй – в кожаной куртке, выглядывавшей из-под тяжелого плаща, они высказали желание поговорить с ней. Симона в это время уже не было в Кельне, в сопровождении брата-иезуита из конвикта он ехал по долине Рейна. Эти двое вежливо попросили Катарину поговорить с ними, и ее тут же охватило тоскливое предчувствие, а теперь Симон был ей нужен, она хотела сообщить ему одну вещь. Тот, кто был в черной сутане, иезуит с Марцелленштрассе, прямо спросил ее – прямее было просто некуда, – состояла ли она во внебрачном сожительстве с патером, точнее, с бывшим патером Симоном Ловренцем. Ее молчание было ясным ответом. Тот, кто был одет в кожу, представитель городских властей, спросил ее, знает ли она о том, что венгерским паломникам запрещен въезд в город и на земли архиепископства? И в том и в другом случае она грубо нарушила как церковные, так и светские законы, и они имеют все основания наказать ее, Однако они этого не сделают, – сказали они почти в один голос, – если она откажется от своего пагубного влияния на послушника Симона. – Послушника? – Да, послушника, он попросил, чтобы его приняли в орден Иисуса, а тот, кто единожды покинул его и желает в него вернуться, является послушником, – Он этого не перенесет, – подумала она и спросила, посылают ли они, как прежде, своих людей миссионерами в Парагвай. – Это дело ордена, – сказал иезуит. – Это исключительно его дело, – добавил чиновник. – Мне нужно поговорить с ним, – попросила она, – я должна сказать ему одну вещь. – Это невозможно, – возразил иезуит, – послушник Симон уже уехал из города. – Ее снова охватил холод, исчезнувший в ту ночь, когда она коснулась раки; поехал миссионером, – подумала она, – в Индии, туда, где земля красная и где такие большие водопады. – У меня будет ребенок, – сказала она. Посетители переглянулись. Они вышли в коридор и стали советоваться шепотом. Когда они вернулись, чиновник сердито заявил, что они не хотят иметь с ней никаких дел, они отправят ее в Зальцбург, у нее есть средства на дорожные расходы? Оттуда ей помогут добраться домой какие-нибудь торговцы или просто добрые люди.
Симон и кельнский патер, почетный коадъютор ордена, ехали уже по долине Рейна, но еще не слишком удалились от Кельна, когда на склоне, засаженном виноградной лозой, увидели дерево со странным огромным плодом, который, искривившись, свисал с сука. Вокруг дерева суетились человеческие фигуры… По мере приближения к дереву сцена становилась более понятной: на дереве кто-то висел, а нищие, словно гиены, крутились вокруг, выворачивали давно опустевшие карманы повешенного, кто-то стаскивал с него штаны, а кто-то другой хотел вырвать их из рук у первого, прежде чем тот сумеет снять их с висевшего… Штаны, за которые они сражались, были необъятными, потому что на дереве висел труп очень крупного человека, ноги у него были поджаты, тут подбежал стражник и разогнал толпу гиен в человеческом облике. Симон и коадъютор настолько приблизились к дереву, что видели скрюченные ноги повешенного, отекшее лицо и посиневшую шею. Стражник сказал, что он ждет судью из Бонна, тут кого-то повесили, он не знает, кого, и не знает, кто это сделал. – Хотя, – сказал он, – нетрудно догадаться, чьих это рук дело, – качал он головой, – видно, что он брыкался, поэтому ноги так подкорчены, понятно, что это сделали неумехи. Повесили его французы, а французы все делают тяп-ляп, вот австрийские солдаты, а уж тем более пруссаки, справляются с такими делами намного лучше, они связывают осужденному ноги и проламывают ему затылок, после чего человек висит ровнехонько… не так, как этот… Нищие разбежались и издали наблюдали за господами, двое из них по-прежнему сражались за штаны великана, неподвижно висевшего на дереве, посиневший язык вывалился изо рта, большая седая борода была испачкана, как будто его волокли по грязи, внезапно Симон содрогнулся: это был Тобия, папаша из Птуя, великий рассказчик. Он висел безмолвно, наверное, не успев до конца завершить свой рассказ, какие-то пьяные солдаты закинули веревку на сук и запихнули его голову в петлю. К петле кто-то прикрепил листок бумаги, на котором корявым почерком было написано: LÜGNER.[148]Значит, это были не французы.
