— Д'Натель, — позвала я тихо. — Мой принц.
Он не пошевелился. Я осторожно подошла, опустилась рядом с ним на колени, с облегчением уловив исходящее от него живое тепло.
— Д'Натель, скажи, что ты жив. Мы боялись за тебя.
— Уходи отсюда, — прошептал он. — Как можно дальше.
Я выдохнула.
— Почему?
— Пожалуйста. — Он говорил, не разжимая зубов, словно сдерживая крик.
— Я ни разу не слышала, чтобы ты говорил «пожалуйста», наверное, надо бы послушаться, чтобы поддержать в тебе желание повторять это слово. Но я ничего не делаю без причины. Почему я должна уходить от тебя?
— Я больше не могу удерживать их. — Он прерывисто вздохнул.
— Ты имеешь в виду зидов? Поиск? Они снова идут за тобой?
— Непрерывно. — Приглушенный стон слетел с его губ, он еще сильнее вжался в угол, словно уклоняясь от взмаха невидимого хлыста.
«Непрерывно».
— И ты защищал от этого нас.
— Они идут за мной. — Он поднял голову. Глаза запали, кожа натянута. Он изможден. — Вы должны быть как можно дальше.
— Мы не позволим им забрать тебя. Баглос готов отдать за тебя жизнь. И теперь нас больше на два человека. Грэми Роуэн и Келли готовы помогать. Если мы будем вместе, мы сможем защищать друг друга, найти дом, лес…
— Численность людей, дома, леса. Все это не имеет значения, если я привлек их. Они вынудили меня заглянуть в себя, прежде чем я сбежал, и это сводит с ума. Они обещали вернуть мне жизнь. — Он помотал головой. — Вас не должно здесь быть, когда они придут.
— Они не дают жизнь. Ты знаешь это с самого начала, — возразила я. — Ты сам показал мне это на двух пучках травы. Ты воин. Так сражайся.
— Во мне ничего нет.
Населенные привидениями руины, окружающие нас, были не так мрачны, как его голос. Ни единой искры радости в его душе. Ни одного луча вечернего солнца не падало на камни его сознания. Его боль была почти осязаема.
«Уходи, — говорила я себе, в волнении вскочив на ноги. — Сопровождать его — это одно. Обращаться к своему разуму и опыту, чтобы направить его на путь, это лишь правильно. Но это…» Чтобы вырывать душу из объятий отчаяния, нужна духовная связь. Для этого необходимо знать больше, чем я могла почерпнуть из болтовни Баглоса. Знать о его снах и мечтаниях. О чем-то личном, что сохраняется, несмотря на любые перемены. Как можно установить связь с тем, чего нет? «Невозможно. Уходи».
Но путы ответственности и долга не давали мне двинуться. Может быть, мне нужно всего лишь разбудить его. Заставить думать. Я выпрямилась и заговорила громче.
— Как ты смеешь отказываться после всех этих недель? Я положила столько сил на то, чтобы чему-нибудь научить тебя. Наверное, принцу должны оказывать другой прием. Но ты явился ко мне отъявленным хамом, а теперь ты отдаешь себя Тенни, Паоло, мне, даже Баглосу. Это было бы невозможно, если бы в тебе ничего не было. Это голоса из тени пугают тебя, Д'Натель, а отчаяние их союзник. Какой воин позволит поразить себя такому жалкому оружию?
Он закрыл ладонями глаза.
— Я устал. Я все еще сопротивляюсь, но сил не хватает.
— Разве ты не слышал Дассина? Ты утверждаешь, он говорил чистую правду, а если так, ты не можешь не принимать в расчет того, что он сказал о тебе, и забыть, каким голосом он это говорил. Он любит тебя, как сына, а это означает, что ты достоин нашего доверия. Что бы он ни сделал с тобой, я не поверю, будто бы он послал тебя на битву обессиленным.
— Он послал меня к тебе… — Его глаза пронизывали, словно северный ветер.
— Именно так.
— Но я не могу… не стану… причинять тебе зло. Уходи. — Он и умолял, и приказывал.
Солнце скатилось за разломанную стену. Я не хотела оставаться здесь. Я не просила об этом. Почему Дассин направил Д'Нателя ко мне? Только потому, что я знала язык, могла понять его? Потому что я обладала необходимыми знаниями, чтобы разгадать, в чем его миссия, найти живых Изгнанников, услышать послание, охранять его в этом мире? Д'Натель опустошил себя, защищая нас, его разум стал тюрьмой, и его палачи творили с ним, что хотели. Я действительно должна уйти. У меня не было оружия, чтобы защищать его от подобных напастей.
«Тюрьма»… Я смотрела на вжимающегося в стену принца, и горькая правда пронзила мое сердце, словно порыв северного ветра. Я уже была в таком месте раньше… и я ушла прочь. Разве Кейрон не чувствовал, как я покидаю его, когда он один дрожал от холода в своей тюрьме, ожидая первого прикосновения пламени? Слышал ли он тогда, в конце, мои мольбы, обвинения, проклятия, лишь притворяясь, что ничего не может разобрать? Он знал, что его душа — цена нашего спасения, а я проклинала его за отказ продать ее. Я не смогла простить его, я повернулась к нему спиной, отказав в единственной просьбе. «Живи, моя любовь. Ты сама жизнь…» Я же сама заключила себя в тюрьму, позволив жизни иссякнуть.
Прощение не может изменить того, что уже было сделано. Окажись Кейрон передо мной в этих руинах, он по-прежнему был бы уверен, что не может использовать свою силу во зло даже ради нашего спасения. А я бы до последнего вздоха отстаивала убеждение, что человек чести, человек, который любит, не может допустить гибели своего ребенка и своих друзей. Но прощение не имеет никакого отношения к воскрешению, отказу, забвению, поражению или победе. Это перемена в душе. Да, я знала о тюрьме и пытках. Вот почему мои ноги так плохо слушались… вот почему я так и не смогла уйти. Не в этот раз.
Я села на жесткую землю напротив Д'Нателя, сметя в сторону осколки камней.
— Слушай меня, — он снова закрыл голову руками и тяжело задышал, — и смотри на меня. Я хочу рассказать тебе одну историю. Баглос рассказывал нам о твоем детстве, детстве, отравленном войной в городе, знавшем только мирную жизнь, но я расскажу тебе о детстве, прошедшем в мире, среди людей, которые вели битву, совсем не похожую на вашу. Это детство могло бы стать и твоим, если бы твой народ не забыл, как это делается…
Я рассказала ему, как Кейрон рос в Авонаре с потомками Дж'Эттанна, где у детей всегда были дяди и тети, готовые выслушать их жалобы; где они с волнением ожидали первого проявления дара, хотя использовать этот дар было смертельно опасно, где они, широко распахнув глаза, слушали волшебные истории на Ав'Кенат и мечтали в один прекрасный день сами принять участие в празднике. Я рассказала ему о Селине, и все, что смогла вспомнить о Эдварде-Лошаднике и Гейларде-Строителе, который задерживался каждый вечер после ухода рабочих и пел своим кирпичам, пока они счастливо не засыпали на слое раствора. Работники приходили на следующее утро, и Гейлард радостно хохотал, когда они стояли и восхищались собственным мастерством, похваляясь, что во всех Четырех королевствах нет лучших строителей, чем в Авонаре.
