Неожиданно девочка нарушила молчание:
– Правда, что отец скоро выдаст меня замуж?
Ливия удивленно повернула голову и встретила растерянный взгляд жемчужно-серых глаз дочери.
– Я ничего об этом не слышала. Думаю, что не скоро: ты еще очень молода. В любом случае он спросит твоего согласия.
– А Карион вернется в Рим?
– Надеюсь, – сказала Ливия и ласково погладила волосы дочери.
…Приехав домой, она обнаружила мужа лежащим в постели: оказалось, два дня назад, во время заседания сената у него сильно заболело сердце, и он был вынужден покинуть курию. Спешно вызванный врач велел Луцию провести несколько дней в полном покое.
Она прошла в спальню, не снимая дорожной одежды. Увидев жену, Луций приподнялся на локте.
– Что произошло? Это очень серьезно? – встревоженно произнесла Ливия, присаживаясь возле ложа.
– Нет, – сказал Луций и опустил голову на подушку.
– Но прежде такого не случалось!
– Было, только давно. В детстве я не мог бегать и прыгать, как другие. А потом все вроде бы прошло, ведь я даже служил в армии.
– Тебе нужно поберечь себя, – заметила Ливия. Луций покачал головой. Ему была приятна ее забота.
– Завтра встану. Слишком много дел.
Ливия вышла, но вскоре вернулась и просидела в спальне до вечера. Они спокойно говорили. Луций мало спрашивал о поездке в Афины, и Ливия тоже не слишком много об этом рассказывала. Едва ли не впервые она была довольна тем, что все сложилось так, как сложилось. Как бы она чувствовала себя сейчас, если б нарушила данное себе обещание и бросилась в объятия Гая Эмилия? В конце концов, ее дом, ее семья были здесь, и она совершенно искренне не желала Луцию зла. Больше ей незачем ездить в Афины: она приняла посильное участие в судьбе Кариона, а что касается Гая Эмилия – отныне ей было достаточно знать, что он жив, и у него все в порядке.
…Элий шел по Эсквилину, по так называемому Кривому кварталу и жевал только что купленную в одной из открывшихся на рассвете пекарен горячую лепешку. Он убежал на улицу спозаранку, не позавтракав, поскольку опасался, что мать поручит ему какую-нибудь домашнюю работу. Постепенно светлело, и Рим просыпался: из мрака вырастали серые очертания домов, в окнах, доселе манивших вглубь своей черной пустоты, загорался свет. От камней мостовой пахло сыростью и гнилью: жители этого квартала не были озабочены тем, куда выливать помои.
Элию исполнилось тринадцать лет, он окончил начальную школу, и поскольку не проходило дня, чтобы его не секли за дурное поведение и нерадивость в учении, никому не приходило в голову заставлять его продолжать образование. Он одинаково ненавидел писать стилосом на навощенных дощечках, по которым скользила рука, и на папирусе – разведенными водою чернилами, которые брызгали и растекались. Зато ему нравилось носиться по улицам хоть в жару, хоть в холод, когда под ногами разбивались замерзшие лужи, шляться по рынкам, стягивая сладости из-под самого носа зазевавшихся торговцев, бежать за сенаторами по площади, громко распевая непристойные песенки, дразнить бродячих предсказателей и философов. Излюбленным занятием Элия и его приятелей было намазать монетку смолой, приклеить ее к камням мостовой и наблюдать, как какой-нибудь мелочный ремесленник с проклятиями отдирает ее от камней. Еще они забирались на крышу инсулы и швырялись камешками в прохожих или старались забрызгать грязью тогу незадачливого клиента. Элий часто приходил домой в царапинах и синяках, потому что лез в драку с любым, кто пытался его задеть.
Но теперь наступило другое время. Товарищи детских проказ и игр помогали своим отцам в мастерских, обучались ремеслу, а он… Он бесцельно бродил по городу, глазея на все что ни попадя, и сегодня вновь забрел в лощину между Палатином и Адвентином, где обычно состоялись бега. Ровную и широкую дорогу окаймляли пологие холмы, они представляли собой естественный амфитеатр, где обычно располагались зрители, – там были установлены деревянные и каменные сидения.
Неподалеку располагались конюшни, и Элия неуловимо тянуло сюда: он наблюдал за работой конюхов, ремесленников, чистильщиков колесниц, его привлекала красота лошадей – он любовался игрою их стальных мускулов под матовой кожей, неукротимой порывистостью и грацией движений. Иногда его прогоняли, в другой раз не обращали внимания. Для него же их разговоры, особые словечки были как глоток свежего воздуха.
Около полудня, когда Элий уже собрался уходить, какой-то человек подошел к нему, взял за плечо и резко повернул к себе:
– Что ты тут шляешься?
– Разве нельзя? – огрызнулся Элий, не собираясь убегать.
– Если надумал что-нибудь стянуть… – начал человек, но мальчик перебил:
– Я просто смотрю.
– Нравится? – усмехнулся мужчина.
И Элий признался:
– Да.
Они внимательно поглядели друг на друга. Собеседнику Элия было лет сорок, он сильно хромал на правую ногу.
– Сколько тебе лет?
– Тринадцать.
– Свободнорожденный?
Элий кивнул.
Мужчина (его звали Аминий) продолжал разглядывать мальчишку. В свои тринадцать лет тот выглядел на шестнадцать, ладно сложенный и крепкий. И красивый: густые белокурые волосы, яркие голубые глаза. По-юношески дерзкий, храбрый, быстрый, да к тому же явно не склонный к лишним размышлениям – такой легко может стать любимцем публики. Аминий опять усмехнулся. Прежде он сам был возницей, а теперь обучал новичков, решивших посвятить жизнь этому опасному делу.
– Хочешь научиться править упряжкой?
– Да! – на одном дыхании произнес Элий.
– А родители тебе позволят? У тебя есть отец? Мальчик помрачнел:
– Был. Теперь не знаю. Но мать все время говорит, чтобы я занялся каким-нибудь делом.
– Это нелегко, – небрежно сказал Аминий. – Далеко не каждый способен состязаться со смертью. Если захочешь поучиться, приходи сюда на рассвете. Ты не боишься лошадей?
– Я ничего не боюсь, – поспешно произнес Элий.
Его душа пела. Стать возницей – почувствовать себя выше обычных людей, законов простых смертных, приблизиться к богам! Жизнь – движение, жизнь – скорость, жизнь – полет…
Элий прибежал домой и обрадовался, увидев мать стоящей у печки и помешивающей что-то в глиняной миске.
– Мама! – воскликнул он. – Дай мне поесть!
Тарсия обернулась. Хотя она была еще молода, время стерло нежные краски ее лица, его черты заострились и стали жесткими. Все в ней выдавало человека, привыкшего к каждодневной тяжелой работе. Она больше не выглядела изящной и стройной, просто – худой; на загорелых руках твердыми буграми выступали мускулы и грубо синели вены. Элий давно не видел от нее ласки, хотя не слишком это замечал: ведь он был уже большой мальчик, да к тому же страшный сорванец, сызмальства привыкший к затрещинам и тумакам.
