с любопытством смотрит на него: интересно, какой способ он изберет, чтобы избавиться от меня? Внезапно Шале встает, берет под мышку шинель и, не проронив ни слова, удаляется. Брюне выходит вслед за ним и сразу ныряет в солнце. СССР будет разгромлен. Брюне всматривается в самого себя и проворачивает эту упрямую мысль, которая возвращается сто раз на дню, он видит вялый, стекловидный шарик, беззащитно приклеенный к полу: его можно раздавить ударом каблука, мысль — это так хрупко, так прозрачно, так растворимо, так сокровенно, так соучастно, похоже, ее на самом деле не существует: и из-за этого я себя гублю! Разве я действительно думаю, что СССР будет разгромлен? Возможно, я просто боюсь этой мысли? А даже если бы я так думал, что из того? Мысль в голове — это ноль, внутреннее кровоизлияние, ни малейшего подобия правды. Правда практична, она проверяется действием; если бы я был прав, это как-то проявилось бы, можно было бы изменить ход событий, повлиять на партию. А я ничего не могу, стало быть, я не прав. Он ускоряет шаг и понемногу успокаивается: все это не так уж серьезно. У него, как и у всех, всегда были непроизвольные мысли, эти оплесневелости, осадки его мозговой деятельности; просто он на них не обращал внимания, он позволял им расти, точно грибам в подвале. Что ж, он снова с ними совладает, и все сразу образуется: он останется с партией, он станет соблюдать дисциплину и будет держать свои мысли при себе, не проронив о них ни слова, он скроет их, как скрывают постыдную болезнь. Это не пойдет дальше, это не может пойти дальше: против партии не думают, мысли — это слова, а все слова принадлежат партии, партия их определяет, партия их предоставляет, Истина и партия — одно целое. Он идет, он доволен, он отрешен: бараки, лица, небо. Небо льется ему в глаза. За ним возникают забытые слова, и они болтают сами по себе: раз это не в счет, раз это не действенно, почему твоя мысль не долота идти до конца? Он резко останавливается; он чувствует, что порядком смешон. Что-то подобное должно происходить с людьми, которые принимают себя за Наполеона: они убеждают себя, они доказывают себе, что они не являются, просто не могут быть императором. Но как только доводы исчерпаны, за их спиной возникает голос: «Привет, Наполеон». Он оборачивается на свою мысль, он хочет ее увидеть воочию: если СССР будет разгромлен…
Он проламывает крышу и ныряет во мрак, и тут же взрывается, партия где-то под ним, как живой студень, покрывающий планету, я никогда ее не видел, я был внутри ее, он кружится над этим бренным студнем: партия смертна. Ему холодно, он кружится: если партия права, я более одинок, чем сумасшедший; если она ошибается, то все люди одиноки и мир обречен. Страх нарастает, Брюне кружится, запыхавшись, останавливается и прислоняется к стене барака: что со мной происходит?
— А я уже сомневался, что ты придешь? Это Викарьос. Брюне говорит:
— Как видишь, я пришел.
Они не подают друг другу руки. Теперь у Викарьоса борода, она седая. Он приковывает лихорадочный взгляд ко лбу Брюне, как раз над бровями. Брюне отворачивается: он испытывает отвращение к больным, его взгляд блуждает между бараками и вдруг он замечает вдалеке вспышку света из-под полуприкрытых век, потом убегающую спину: это Морис. Он за мной шпионит. Сейчас он помчался в санчасть предупредить Шале. Брюне выпрямляется, это его забавляет, даже веселит. Он поворачивается к Викарьосу:
— Зачем я тебе понадобился?
— Я хочу бежать.
Брюне вздрагивает: он неизбежно погибнет где-то в снегу.
— В разгар зимы? Но почему тебе не подождать до весны?
Викарьос улыбается, Брюне видит эту улыбку и отводит взгляд.
— Я тороплюсь.
— Что ж, — говорит Брюне. — Беги.
Тяжелый мрачный голос скользит вдоль его затылка:
— Мне нужна гражданская одежда.
Брюне заставляет себя поднять голову и с досадой отвечает:
— В лагере есть организация, которая помогает людям бежать. Обратись туда.
— А ты кого-нибудь из этой организации знаешь? — спрашивает Викарьос.
— Нет, я о ней только слышал.
— Все о ней только слышали, но никто толком ничего не знает. А истина в том, что такой организации не существует.
Он снова обращает чернильный взгляд на брови Брюне, у него вид слепца, его грубоватый, вялый голос как бы нехотя вытекает изо рта.
— К сожалению, только вы можете мне помочь. У вас повсюду свои люди. Маноэль работает на складе, а там тысячи костюмов.
Брюне спрашивает:
— Но почему ты хочешь бежать?
Викарьос поднимает ладонь и улыбается, глядя на свои ногти. Он отвечает, разговаривая как бы с самим собой:
— Я хочу защитить себя.
— От кого? Перед чем? — устало спрашивает Брюне. — Партия существенно изменилась.
Викарьос глуховато и жестко смеется.
— Посмотрим! — говорит он. — Посмотрим! Брюне устал и настроен миролюбиво: он погибнет где-то в снегу, для меня спокойнее узнать эту новость в лагере.
— А какая тебе разница, что мы о тебе думаем? Ты от нас ушел больше года назад: оставь же нас в покое.
— Моя жена еще у вас, — говорит Викарьос. Брюне опускает голову и не отвечает. Через минуту Викарьос добавляет:
— Моему старшему десять лет: для него партия — Бог. Уверен, что уже нашелся кто-то, кто сказал ему, что он — сын предателя.
Викарьос тихо усмехается, глядя на свои пальцы.
— Увы, это отнюдь не то, чего бы я желал ему в начале жизни.
— Почему ты обратился ко мне? — раздраженно спрашивает Брюне.
— А к кому, по-твоему, мог я еще обратиться? Брюне вскидывает голову и сует руки в карманы,
— На меня не рассчитывай.
Викарьос не отвечает: он ждет. Брюне тоже ждет, потом теряет терпение и погружает взгляд в эти незрячие глаза.
— Ты против нас, — говорит он.
— Нет, ни за, ни против. Просто я хочу защитить себя, только и всего.
— Что бы ты ни делал, ты против нас Ответа нет, Брюне продолжает:
— И потом, сейчас не время пересматривать твой случай. Ты дал веские доводы врагу, ты сам на себя наклеил ярлык: ярый коммунист, которому партия в конце концов опротивела. Никогда товарищи не будут полностью тебе доверять: даже если ты частично невиновен, им нужно, чтобы ты был виновен полностью. Но вернемся к этому попозже.
— Попозже!
Викарьос слегка опускает глаза, потом говорит напрямик:
— Нет, Брюне, только не ты!
Они смотрят друг на друга. Ни тот, ни другой не отводят взгляда.
— Только не ты. Ты — единственный, кто не имеет права меня
