заблестели слезы.
— Все сделаю, Патимат, все сделаю, — сказала она и ушла.
В своей комнате она упала на ковер. Сперва долго рыдала, потом запела печальную песню. Пришел Шамиль.
— Что с тобой, Шуайнат?
— Имам, отпусти меня к родителям.
— Как?
— Я должна вернуться.
— Почему? О чем ты говоришь? Сама же отказывалась, а теперь я не могу тебя отпустить.
— Шамиль, отправь меня домой. Другого выхода нет.
— Ты, как видно, больна.
— Я хочу, чтобы ты увидел Джамалутдипа.
— Ах вот в чем дело. Никуда ты не пойдешь, Шуайнат. Пусть я останусь без сына навсегда, если его можно получить только взамен жены. Если он мой сын, пусть сам найдет дорогу к матери, к родной стране. Я к сыну пойду не по тобой проложенной дороге. Я к нему найду дорогу, достойную меня и его. Лучше приведи моего коня.
Шуайнат вывела из ворот коня имама. Сняла с гвоздя и вручила ему плеть.
Во всех походах, во всех странствиях — в Дагестане, в Петербурге, в Калуге, на арабской земле — до самой смерти имама неразлучно с ним была его жена Шуайнат. Еще и теперь, в наши дни, рассказывают легенды об этой удивительной женщине. В конце концов, она способствовала тому, что к имаму вернулся его сын Джамалутдин. Но это другой рассказ.
ПЕСНЯ ДЖАМАЛУТДИПА
Восьмилетний заложник вернулся в Дагестан уже двадцатичетырехлетним молодым человеком. Много сил, терпения и хитрости понадобилось имаму, чтобы вернуть сына. Многих русских военнопленных предлагал Шамиль белому царю, но царь не соглашался на обмен. Юный горец был нужен ему в Петербурге. Грозясь ли< шить его жизни, царь убеждал Шамиля прекратить бессмысленную борьбу. Имам не поддавался угрозам. От имени сына (а может быть, и сам сын) писали ему, что царь могуществен и нет никакой надежды победить его. Дагестан же истекает кровью, и дальнейшее сопротивление ничего, кроме вреда и горя, не принесет.
Упрямый имам ничему не верил.
Случилось так, что Хаджи-Мурат с несколькими мюридами перешел на сторону русских. Но в горах он оставил свою семью: мать, жену, сестру и сына. Естественно, они все оказались в руках Шамиля. «Если не вернешься, — писал Шамиль Хаджи-Мурату, — то сыну твоему Булычу отсеку голову, а мать, сестру и жену отдам воинам на позор».
Хаджи-Мурат со своей стороны искал путей выручить семью и тем самым развязать себе руки в борьбе с упрямым имамом. Он говорил в те дни: «Я связан веревкой, а конец веревки у Шамиля». Ни о каком выкупе не могло быть и речи. Когда Шамиль узнал, что бывший его мюрид надеется выкупить семью, он сказал: «Вдобавок ко всему Хаджи-Мурат, видно, сошел с ума».
Но если Шамиль держал в руках конец веревки, ведущей к Хаджи-Мурату, то у Хаджи-Мурата была ниточка, ведущая прямо к сердцу Шамиля. Этой ниточкой был Джамалутдин. Хаджи-Мурат просил Воронцова: «Пусть белый царь отпустит Джамалутдина к отцу. Тогда Шамиль, может быть, отпустит моих родных. Пока моя семья в руках имама, выйти мне с ним на войну все равно что своими руками зарезать и мать, и сына, и жену, и вообще всю родню».
Воронцов доложил царю, и тот согласился на обмен. Шамилю написали: «Получишь сына, если отпустишь семью Хаджи-Мурата».
Шамиль оказался перед мучительным выбором. Три ночи не спал ни он сам, ни его семья. На четвертый день имам вызвал к себе сына Хаджи-Мурата Булыча.
— Ты сын Хаджи-Мурата?
— Да, я сын Хаджи-Мурата, имам.
— Ты знаешь, что он совершил?
— Знаю, имам.
— Что же ты скажешь на это?
— Что об этом можно сказать?
— Хочешь его видеть?
— Очень хочу.
— Я отпускаю тебя к нему вместе с матерью, с бабкой, всю семью.
— Нет, я не могу к нему поехать. Мое место в Дагестане. А там ведь не Дагестан.
— Надо ехать, Булыч. Я велю.
— Не поеду, имам, лучше убей меня сейчас же на этом месте.
— Я вижу, ты такой же непокорный, как твой отец.
— Мы все покорны тебе, имам, но только не говори мне, чтобы я туда ехал. Пошли меня лучше на войну. Жизни не пожалею.
— Воевать против отца?
— Против врагов.
В тот день Шамиль подарил Булычу один из лучших своих кинжалов.
— Владей им так же, как твой отец. Но только всегда знай, кого бить.
Не удался торг Хаджи-Мурата. Не пошел к нему сын. Не вернулся и Джамалутдин к имаму.
Но Шамиль тем временем принимал свои меры. Он послал другого своего сына, Кази-Магомеда, в набег на грузинское княжеское имение Цинандали. В результате были захвачены в плен княгиня Чавчавадзе, княгиня Орбелиани и с ними гувернантка-француженка. Екатерину Чавчавадзе, сестру Нины Грибоедовой, мюриды нашли в дупле дерева и вытащили оттуда.
Вот теперь-то Шамиль мог диктовать условия царю. Ведь царь любой ценой постарался бы выручить грузинских княгинь.
«Верну княгинь только за моего сына», — таково было последнее слово Шамиля.
И вот настал этот день. Течет широкая река. На этом берегу ждут свободы похищенные княгини. На тот берег вышел в сопровождении русских воинов сын имама. Шамиль тоже подъехал к реке на своем коне. Он вглядывался в людей на другом берегу реки, стараясь разглядеть своего Джамалутдина. Ведь они не виделись так долго. Узнают ли теперь друг друга отец и сын?
Имаму показали на стройного русского офицера в шинели с золотыми погонами. Офицер разговаривал с другими русскими офицерами, прощался с ними, обнимался. Потом подошел к юной девушке, стоящей несколько в стороне, и поцеловал ей руку. Временами он взглядывал на отца, восседавшего на белом коне.
— Этот, что ли, мой сын? — спросил имам, не спуская глаз с офицера и стараясь не пропустить ни одного его движения.
— Да. Это и есть Джамалутдин.
— Отнесите ему на тот берег черкеску и наше оружие. Отныне он не царский офицер, но воин Дагестана. Одежду, которая на нем теперь, бросьте в реку. Иначе я не подпущу к себе сына.
Джамалутдин выполнил волю отца и переоделся. Поверх горской черкески он надел оружие горца. Но под черкеской и папахой оставались сердце и голова Джамалутдина, и их нельзя было ничем заменить.
Вот наконец он переправился через реку и подошел к отцу.
— Мой дорогой сын!
— Мой отец!
Джамалутдину дали коня. Всю дорогу до самого Ведено отец и сын ехали рядом. Иногда отец спрашивал:
— Скажи, Джамалутдин, ты помнишь эти места? Не забыл эти скалы? Помнишь ли наш аул Гимры? Помнишь Ахульго?
— Отец, я был тогда очень маленьким.
— Скажи, молился ли ты хоть раз о Дагестане? Не забыл ли наши молитвы, помнишь ли
